Владимир Понизовский - Ночь не наступит
— Он у нас чистюля, интеллигент, — с презрительной фамильярностью ответил Петров и сплюнул за борт. — Ему больше по душе, когда пулю в лоб. Это, мол, дело солдатское. А удавка на шею, вишь ли, палаческое. Чистоплюй. Я вот произвел расчеты: повешение обходится даже дешевле.
Он достал из кармана сложенные листы. Развернул, поднес к самым глазам, будто был близорук. В слабом свете белой ночи прочел:
— «Веревка — тринадцать аршин на одного — 55 копеек. Кольцо — 30 копеек, мешок — рубль». Итого, меньше двух целковых на брата. А расстреляние на червонец тянет.
«Врешь, сукин сын, там без веревок и колец — девять граммов свинца, и все», — подумал Додаков, но, невольно заинтересовываясь, спросил:
— А стоимость эшафота? Сколько дерева надобно!
— Ага! — обрадовался поручик. — Тут я одно усовершенствование изобрел, начальство одобрило, уже осуществляем. Увидишь на месте, ротмистр!
Петров сладко, со вкусом, потянулся:
— Что-то разморило... Похрапим?
— Идите, поручик, я хочу подышать свежим воздухом.
— Дышите, пока дышится, — с нагловатой ухмылкой сказал Петров и, покачиваясь, направился к трюму.
«Хам, — проводил его взглядом Додаков. — И такие — в нашем корпусе!..»
Вскоре впереди, в поредевшем тумане, проступил берег. С него засемафорил фонарь.
— Прибыли, — сказал невесть когда снова появившийся на палубе Петров и начал зычно отдавать распоряжения: — Выходи! Стройсь! Выводи!
В зыбком свете они спустились по трапу на дамбу, тянувшуюся по воде к берегу. Сначала сошел жандармский конвой с блекло горящими фонарями «летучая мышь», потом осужденные, снова унтеры, а за ними солдаты. Они несли бесформенный, завернутый в рогожи груз. Прозвучали команды, и процессия двинулась по дамбе к берегу, темневшему лесом.
Додаков, Петров, отец Борис и еще несколько чинов, причастных к исполнению приговора — прокурор, служащий градоначальства, врач из крепости заключали шествие. Священник и врач о чем-то неторопливо беседовали, наверное, о бренности земного существования. Петров насвистывал сквозь зубы мотивчики из модной в этом сезоне оперетки. Остальные молчали. Слышны были шарканье подошв, лязганье снаряжения и глухой звон кандалов.
Виталий Павлович машинально считал шаги: «Пятьсот десять... пятьсот одиннадцать... пятьсот двенадцать... — Пришла мысль: — А если бы вот так меня, что бы я в этот момент чувствовал? — Но мысль эта не взволновала. — Неужели не дорога мне жизнь? Семьсот два...»
Дамба кончилась. Прямо к воде, к узкой полосе песка и валунов подступал густой лес. Из кустов колонну окликнул караульный.
Поручик, обогнав солдат, подошел к нему и сказал пароль. И все вступили на тропку под свод вековых сосен. В лесу была тишина, воздух свеж и душист. Темнота сгустилась, и лучи «летучих мышей» ярче заскользили по фигурам, по стволам и ветвям.
По лесу прошли от берега не более версты, и меж стволов просветлела круглая поляна. Конвой приставил ногу. Жандармских унтеров обогнали солдаты.
— Сейчас поглядите, ротмистр, на мое изобретение! — с гордостью проговорил Петров.
Солдаты начали разворачивать рогожи и доставать деревянные бруски и металлические стержни.
— Полюбуйтесь: сборно-разборный эшафот. Никаких тебе помостов, ступеней и прочих излишеств: палка, палка, поперечник — вот и вышел удавечник! — он засмеялся. — Сейчас установят на крестовины, как рождественскую елку, скрепят болтами на гайках — и пожалте бриться! Конструкция надежная и вечного пользования, что тебе перпетуум мобиле. Здорово?
«Черт знает что! Смертная казнь, а он устраивает раешник! Надо будет и это отметить в рапорте», — мстительно подумал Додаков. Развязно-шутливые пояснения Петрова, деловитая работа солдат, собиравших эшафот и рывших поодаль яму, огоньки самокруток в кулаках унтеров, непрекращающаяся тихая беседа отца Бориса и врача — все это было внешне таким будничным, обыденным, так не вязалось с представлением о надвигающейся трагедии, самим таинством смерти, что Виталий Павлович почувствовал даже разочарование.
Обреченные стояли, тесно прижавшись плечами, и молчали. И ротмистр подумал: да неужто они тоже не чувствуют ничего, просто ждут развязки?.. Кричали бы, рвали оковы, молили о пощаде — он бы тогда понял и посочувствовал. Но это молчание... Может, они просто спят стоя?
Вот уже прорисовался в бледном свете контур виселицы — будто проем распахнутой двери. Прокурор, нетерпеливо поглядывавший на карманные часы, захлопнул крышку, достал из портфеля картонную папку и выступил в круг. Один из унтеров подставил фонарь.
Прокурор по очереди опросил осужденных: фамилия, имя, год и место рождения — и стал быстро зачитывать приговор:
— «Военно-окружной суд... согласно положению «О преступлениях государственных»... «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», том пятнадцатый, в соответствии со статьей 241-й, коей всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести государя императора и всякий умысел свергнуть его с престола... В соответствии со статьей 243-й, коей все участвующие в злоумышлении или преступном действии против священной особы государя императора или против прав самодержавной власти его в виде сообщников, пособников, подговорщиков, подстрекателей или попустителей... В соответствии со статьей 245-й, коей изобличение в составлении и распространении письменных или печатных сочинений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам государя, или к управлению его государством... приговариваются... к лишению всех прав состояния и смертной казни через повешение...»
Прокурор читал все быстрее, опуская абзацы и заглатывая окончания слов:
— «За принадлежность к преступному сообществу — Российской социал-демократической рабочей партии. За хранение оружия... За хранение нелегальной литературы... За сопротивление властям... — с шипением вылетали слова из прокурорских уст. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит...»
Когда он закончил, вперед выступил отец Борис. Он уже успел облачить поверх рясы епитрахиль, выпростав на нее крест.
— Исповедуйтесь, сыны мои, — распевно проговорил он, поднимая в кулаке распятие.
— Лишнее, дед, — хрипло сказал один из осужденных. Звук его голоса был неприятен Додакову. — Мы не верующие.
— Не возропщите на господа, не богохульствуйте, не предавайте себя гордыне, дети мои! Господь за всех нас принял тяжкие муки! — вкрадчиво заговорил протоиерей. — Спаситель завещал нам любить ближнего как самого себя, и эта благовесть прошла по всему миру. Вся наша жизнь, ежли бы вы хотели сохранить образ и подобие божье, а не быть скотами бессмысленными, Должна была быть приноровлена к этой евангельской заповеди. Но даже и на пороге земного существования...
