Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 1
— Но только не с мадемуазель, — отозвалась Николь.
— Что ты имеешь в виду?
— Мадемуазель это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вы же заставляете его приносить дичь к столу.
— Я?
— А ему порой приходится прошагать десять лье, прежде чем он что-нибудь найдет.
— Ей-богу, мне никогда и дела не было до…
— До дичи? — насмешливо подхватила Николь.
Будь Андреа в обычном расположении духа, она, быть может, посмеялась бы шутке горничной и не заметила бы таящейся в ней горечи. Однако в это утро нервы у нее были натянуты как струны. Каждому слову Андреа, каждому ее движению предшествовала нервная дрожь. Даже малейшее мысленное усилие составляло для нее препятствие, которое всякий раз нужно было преодолевать; выражаясь современным языком, Андреа была раздражена. Слово это — удачное изобретение филологов: оно напоминает нам о дрожи, которая пронизывает нас, если мы откусим кусок какого-нибудь очень терпкого плода или прикоснемся к чему-либо шероховатому.
— Это что еще за шуточки? — внезапно придя в себя, осведомилась Андреа, к которой вдруг вернулась ее проницательность, исчезнувшая было из-за дурного самочувствия.
— Это не шуточки, мадемуазель, — отвечала Николь. — Шуточки хороши для знатных дам, а я — бедная девушка и честно говорю только то, что есть.
— Так что же ты говоришь?
— Мадемуазель клевещет на Жильбера, который к ней очень внимателен. Вот и все.
— Он лишь выполняет то, что должен делать слуга.
— Но Жильбер не слуга, ему денег не платят.
— Он сын наших бывших арендаторов, мы его кормим, даем ему кров, а он взамен ничего не делает. Тем хуже для него, потому что в таком случае он вор. Но к чему это вы клоните и почему с таким рвением защищаете мальчишку, на которого никто не нападает?
— О, я прекрасно знаю, что мадемуазель на него не нападает, — ответила Николь с улыбкой, хотя внутри вся ощетинилась.
— И сейчас я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Потому что мадемуазель просто не хочет понять.
— Довольно, — строго отрезала Андреа, — сию же минуту объясните, что вы хотите сказать.
— То, что я хочу сказать, мадемуазель знает получше моего.
— Ничего я не знаю и даже не догадываюсь, потому что у меня нет времени заниматься вашими загадками. Вы просите моего согласия на ваше замужество, не так ли?
— Да, мадемуазель, и прошу вас не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.
— Да какое мне дело до того, любит вас Жильбер или нет? В самом деле, вы меня уже утомили.
Николь подскочила, словно молодой петушок. Гнев, так долго сдерживаемый, наконец прорвался:
— А может быть, мадемуазель говорила то же самое и Жильберу?
— Да разве я разговариваю с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, мадемуазель, вы просто спятили.
— Если вы с ним не разговариваете или больше не разговариваете, то, думаю, лишь с недавних пор.
Андреа подошла к Николь и окинула ее великолепным, полным презрения взглядом.
— Вы уже целый час собираетесь сказать мне какую-то дерзость. Говорите же, я требую.
— Но… — Николь запнулась, немного смутившись.
— Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?
— Да, мадемуазель.
Андреа внезапно пришла мысль, которую она раньше просто не допускала.
— Боже милостливый, бедняжка ревнует! — расхохотавшись, воскликнула она. — Успокойся, моя бедная Леге, я не смотрю на твоего Жильбера и даже не знаю, какого цвета у него глаза.
Андреа почувствовала, что уже готова простить девушку, которая, как оказалось, не надерзила ей, а просто вбила себе в голову невесть что. Николь же, напротив, сама выглядела оскорбленной и не собиралась ничего прощать.
— Я думаю, — сказала она, — этого и не узнаешь, если смотреть на человека ночью.
— Как ты сказала? — спросила Андреа, которая уже начала что-то понимать, но никак не могла в это поверить.
— Я сказала, что раз мадемуазель разговаривает с Жильбером лишь по ночам, как вчера, например, то хорошенько рассмотреть его лицо довольно трудно.
— Если вы сейчас же не объяснитесь, вам не сдобровать! — сильно побледнев, воскликнула Андреа.
— Нет ничего проще, мадемуазель, — забыв обо всякой осторожности, проговорила Николь. — Этой ночью я видела…
— Тише, меня кто-то зовет, — прервала служанку Андреа.
И действительно: снизу послышался крик:
— Андреа! Андреа!
— Это ваш батюшка, мадемуазель, и с ним гость, который у нас ночевал, — пояснила Николь.
— Спуститесь и скажите, что я не могу выйти, что мне дурно, что я чувствую себя разбитой, а потом возвращайтесь, чтобы мы могли закончить этот странный разговор.
— Андреа! — опять послышался голос барона. — Господин Бальзамо просто хочет пожелать тебе доброго утра.
— Ступайте же! — повторила Андреа, королевским жестом указывая Николь на дверь.
Николь повиновалась, как повиновались приказам Андреа все, — без возражений и недовольных мин. Но только Николь вышла, как Андреа охватило странное чувство: несмотря на свое нежелание показываться на люди, она ощутила, что какая-то мощная, непреодолимая сила тянет ее к окну, которое служанка оставила приоткрытым. Она подошла и увидела Бальзамо: глубоко поклонившись, он сверлил ее взглядом. Она покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась за ставню.
— Добрый день, сударь, — в свою очередь проговорила Андреа.
Она произнесла эти слова как раз в тот миг, когда Николь вернулась, предупредив барона, что его дочь не выйдет; девушка так и застыла с разинутым ртом, изумляясь такой противоречивости своей госпожи.
Андреа, сразу обессилев, упала в кресло. Бальзамо продолжал на нее смотреть.
12. ПРИ СВЕТЕ ДНЯ
Путешественник встал в этот день рано, чтобы взглянуть на экипаж и справиться о здоровье Альтотаса. В замке спали все, кроме Жильбера, который, спрятавшись за решеткой окна своей комнатушки у входа в дом, с любопытством следил за Бальзамо. Но тот закрыл дверцу кареты и был уже далеко, когда Жильбер лишь ступил на подъездную аллею.
Поднимаясь в сторону леса, Бальзамо удивился, насколько иною при свете дня выглядела картина, показавшаяся ему накануне столь мрачной. Над бело-розовым, сложенным из камня и кирпича маленьким замком возвышались заросли клена и развесистого ракитника; душистые ветви ниспадали на кровлю, венчая флигели словно золотыми коронами. Перед замком лежал пруд шагов тридцати в поперечнике, окаймленный газоном и живой изгородью из бузины в цвету; вместе с подъездной аллеей, обсаженной высокими каштанами и осиной, пруд этот представлял для глаза весьма привлекательное зрелище. От каждого флигеля к небольшим, но густым зарослям, прибежищу множества птиц, концерты коих по утрам были слышны в замке, вела широкая аллея, по сторонам которой росли клены, платаны и липы. Бальзамо выбрал левую сторону и шагов через двадцать очутился в чаще, где шиповник и сирень, умытые накануне дождем, источали упоительный аромат. На опушке кусты бирючины росли вперемежку с жимолостью и жасмином, полоса ирисов и земляники терялась в чаще цветущей ежевики и розового боярышника.
