Василий Тишков - Последний остров
— И не пущу! Говори, как на духу, с кем дрался?
— Не хватало мне еще с бабами драться.
— С какими бабами?
— С обыкновенными. Из совхоза.
— Докатился до ручки. Совесть-то у тебя есть?
— Да я их и пальцем не тронул. А надо бы… Знаешь, мам, они ведь там не первые были, целую опушку березок совхозные выпластали. На жерди. Будто им осинников мало. Бестолочи… Как с ума все посходили. Такую светлую рощицу загубить…
— Сынок, время-то какое — в каждый дом беда стучится. У всех одно-единое лихо — война.
— Нет! — крикнул Мишка и осекся — на кого он кричит-то, на мать — и уже тише, извиняясь, добавил: — Война там, на фронте. Там настоящая война, а здесь только подмога. И лес нам нужен для главного, а не для жердей на пригоны. Дед Яков мне тоже говорил. Ты растишь телят на мясо для фронта. Я охраняю и ращу лес для фронта. Надо же быть всем помощниками, а не транжирами. И не ругайся, мам, все равно я спуску никому не дам.
— Ох, горюшко ты мое… Люди-то ведь, сынок, разные. Не ровен час озлобятся на тебя, попадешь под горячую руку.
— Мам… я спать хочу. Завтра надо в лагерь к Феде Ермакову сбегать. Один остров пленные уже выпластали. Теперь… а, тут уж ничего не поделаешь. Приказ.
Катерина устало опустила руки. Все. Совсем выпрягся Михалко из ее подчинения. Теперь с ним не совладать.
— Картовница остыла… — пожалела она.
— Не хочу я…
Он сразу обмяк, расслабился, увидев, что мать согласилась с ним, что завтра он снова пойдет на обход лесных островов, и послезавтра, и до тех пор, пока это будет нужно и пока не вернутся с войны нечаевские мужики.
Мишка залез на полати и мгновенно уснул.
А Катерине опять припомнился сон Якова Макаровича. Дурной сон. Да в том-то и беда — старикам часто вещее снится.
Она глянула в передний угол, где когда-то висела икона, глянула и горько усмехнулась слабости своей, ведь она и молитвы-то ни одной не знает, а то бы помолилась. Попросила бы у Божьей Матери-заступницы милости — сохранить для жизни мужа Ивана и сына Михаила. Еще бы помолилась она за сына и невестку Якова Макаровича. И чтобы Божья Матерь покарала тех, кто принес горе в их деревню и на всю русскую землю. А за себя ни одного-то словечка не замолвила бы, ни единой просьбишкой не надоела, ведь ей ничегошеньки не надо, лишь бы все живы были да рядом, это ли не счастье, это ли не жизнь…
Глава 12
Не горюй
Из дневника Дины Прокопьевны:
«…Месяца через три после начала войны Миша Разгонов и Юля Сыромятина принесли в школу большую картину “Портрет”. Тимоня сделал раму, и мы повесили картину в самом большом классе. На днях кто-то из учеников или из учителей так подвинули горшок с геранью, что цветок закрыл собою каравай хлеба в руках женщины на картине.
На перемене слышала, как Кузя Бакин назвал налогового агента фашистом и пообещал повесить Антипова на будущий год. За что? И почему на будущий год? Кузя самый маленький росточком из моего пятого класса. В школу бегает в пиджачке. На ногах — старые носки, сшитые из выброшенного кем-то зипуна. В сильные морозы он весь первый урок “оттаивает”, закутавшись в чью-нибудь шубейку.
С появлением в соседстве нашем нового леспромхоза и работающих там пленных мои уроки немецкого языка превратились в какую-то неразбериху. Приходится не столько изучать правила, сколько отвечать на бесконечные вопросы ребятишек. А они на каждый мой ответ хором протестуют и, перебивая друг друга, начинают рассказывать сами: как кормят пленных, что они делают после работы, какие песни поют, даже как ходят и как произносят русские слова. Срывается почти каждый урок, но успеваемость по предмету почему-то стала стопроцентной.
Яков Макарович Сыромятин, наверное, ошибся. До войны он остерегал Мишу Разгонова от бесполезных дел, натаскивал его, как кутенка, в лесу и учил по своей житейской книге, в которой все заранее на долгие годы спланировано. Только ведь так не бывает. Какой бы столб высокий да крепкий ни был, он уже никогда не сможет снова стать деревом. А жизнь и есть дерево. Будь книга хоть самая мудрая, но если в ней нет жизни, она похожа на столб без веток и листьев. Мне жалко Мишу — душа у него к доброму тянется. Он должен расти вольным человеком, а должность его может сейчас ожесточить, укоротить ветви его фантазий. А может быть, и не права я…
Девочки взрослеют прямо на глазах. Юля Сыромятина из уличного атамана превращается в статную красавицу. Ум у нее детский, а в душе уже пробуждается женщина. Я услышала только обрывок фразы. Юля о чем-то просила Мишу Разгонова: “Ну чего ты…” Но столько было в этих словах нежности, ласки, женского обаяния, что Миша перестал хмуриться и согласно кивнул головой.
Что за тайны у этих совершенно разных по характеру подростков? Мишу уважают и школьники, и взрослые односельчане, а Юлю просто боятся, даже старшеклассники, никто не знает, что она выкинет в следующую минуту. Такие разные и вот ведь с какой нежностью относятся друг к другу…
Ходила по школьным делам в сельсовет. Таня Солдаткина все придумывает себе новые хлопоты. Между складами и пожаркой строит общественную баню. Теребит Парфена Тунгусова, чтобы тот освободил от овощей старую церковь, в которой до войны был клуб. Клуб, мол, и теперь нужен. А тут еще решила, как просохнут дороги, собрать людей на базар. Пусть, мол, базар и не такой будет, какие устраивались в мирные годы, но чем богаты люди, тем могут и поделиться друг с дружкой.
Раньше-то Нечаевка была центром волости и сюда дважды в году — весной, перед посевными работами, и поздней осенью, после уборки урожая, — съезжались из окрестных деревень и хуторов. Славился нечаевский базар в те годы не только богатством — душа у него была особенная, что ли. Пустырь за церковью превращался на два-три дня в веселый табор: тут тебе и театр, и качели для молодых, и смотрины невест, и сговоры сватов. Праздник, одним словом.
Эх, Таня, отчаянная головушка! До праздника ли сейчас людям?»
Отодвинулась торопливая весенняя суматоха в озерном краю, и наступила пора тихой летней благодати, когда зорька с зорькой сходятся, сводя почти на нет и до того короткие ночи. В одно такое раннее утро Аленка умывалась во дворе, а Мишка поливал ей из ковшика. Как-то уж само собой сложилось в семье Разгоновых, что Мишка незаметно для себя принял роль старшего брата и относился к Аленке бережно, но разговаривал с ней серьезно, на равных.
— С гуся вода, с тебя худоба, — приговаривал он, подражая бабке Сыромятихе, однако со смешинкой в голосе. Поливал ей на руки чистую до голубизны родниковую воду. — Чур тебя от глаза худого, от разбойника лихого и от всех страстей-напастей. Смывай с себя остатки болезни и не вздумай наперед хворать.
