Александр Степанов - Порт-Артур. Том 2
– Все, что найдете, будет ваше, – ответил поручик.
Выйдя из погреба и осмотревшись, чиновник прямо направился к месту, где была зарыта картошка. Внешне яма была так тщательно замаскирована, что, стоя даже рядом, невозможно было ее заметить. Стало очевидно, что кто-то указал и, нтенданту это место.
– Прошу раскопать в этом месте, быть может, и найдем какой-либо клад! – насмешливо проговорил чиновник, заранее предвкушая свое торжество.
Борейко невозмутимо приказал Блохину и еще трем солдатам взять лопаты.
Солдаты принялись за рытье. Сняв верхний слой земли, они натолкнулись на скалу и, как ни долбили ее кирками и лопатами, ничего не могли сделать.
– Сплошной камень. Я надеюсь, что вы удовлетворены? – спросил Борейко у чиновника.
– Не совсем! – И он попытался сам копать. Но скала не поддавалась, и чиновник со вздохом сожаления отошел в сторону.
– Какая-то стерва указала место ямы! Блоха, разузнаешь кто и доложишь мне, – сердито говорил Борейко, направляясь в казарму.
– Не зря, значит, мы вчера разжились у моряков цементом. Недаром они уверяли, что он враз схватывается и через час его и ломом не пробьешь. На кораблях им заделывают мелкие пробоины, – проговорил наводчик Кошелев.
– Но как мы потом сами доберемся до картошки? – усомнился Борейко.
– Не извольте беспокоиться, вашбродь. До своей картошки, да не добраться? Не могет того быть. Буркой взорвем, а достанем, – успокоил Блохин.
Пока интендант тщетно пытался обнаружить скрытые запасы, врачи обсуждали возможность превращения казармы в лазарет.
– Работы по переоборудованию мы сможем произвести сами. У нас есть инженер, только укажите, что и как надо делать, – пояснил Жуковский.
– Кто имеется у вас из медицинского персонала?
– Ротный фельдшер и добровольная сестра Назаренко, – сообщил Жуковский.
– Пришлем еще одну сестру – и хватит, – обрадовались эскулапы. – Можно двигаться и домой. Как у вас дела, господин кладоискатель? Может, присоединитесь к мам? – спросили у подошедшего интенданта.
– Придется приехать в другой раз! По-видимому, все вывезено с батареи в потайное место, – сумрачно отобвался чиновник.
– Приезжайте хоть сто раз, ничего не сыщете! – усмехнулся Борейко.
После отъезда генерала и врачей Жуковский вызвал к себе Назаренко и спросил его напрямки, не он ли сообщил об излишках продовольствия на Утесе.
– Я себе, вашскродие, не враг! Сам из солдатского котла харчуюсь, – даже обиделся фельдфебель.
– Разыщи кто и доложи мне, – распорядился капитан.
Прошел день, другой, а виновный не находился.
Борейко ругал солдат и требовал найти доносчика во что бы то ни стало.
Наконец Родионов доложил, что донес интендантам писарь Пахомов.
– После службы он метит в жандармы, вот теперь и практикуется, – пояснил он.
– Я с ним расправлюсь сегодня же, – объявил поручик.
– Не стоит вам, вашбродь, об него руки марать. Мы сами тишком да миром накажем его так, что всю жизнь помнить будет.
– Чур, только не до смерти, – предостерег Борейко. – А то начнутся суды да пересуды, и командиру роты и мне может нагореть.
В ту же ночь писаря подкараулили, когда он вышел на двор, и устроили ему темную. Борейко сквозь сон слышал приглушенные крики и сопение, но вмешиваться не стал. Наутро, избитый до потери сознания, с переломанными ребрами, Пахомов был отправл-ен в госпиталь, где провалялся больше месяца, но не подмел ничего рассказать о случившемся с ним происшествии.
На Утес неожиданно приехала Рива. Сойдя с линейки, она сняла свои два чемодана и беспомощно стала озираться вокруг.
– Зачем изволили к нам пожаловать, сударыня? – окликнул ее из окна Жуковский.
– Нельзя ли видеть Борейко или Звонарева? Я назначена сюда сестрой.
– Милости просим, сестрица, – приветливо проговорил капитан, выходя на крыльцо. – Позвольте, я поднесу ваши чемоданы. – И он ввел Риву в свою квартиру. – Я сейчас прикажу позвать поручика и прапорщика. Простите, не знаю вашей фамилии, сестрица.
– Блюм.
– Капитан Николай Васильевич Жуковский.
– Очень рада познакомиться. – И они обменялись рукопожатием.
– Ривочка, каким ветром занесло вас сюда? – спросил вошедший Борейко.
– Я назначена на Утес в лазарет для слабосильных, только я ничего здесь не знаю.
– Мы немедленно прикомандируем к вам Сергея Владимировича, он все покажет и расскажет, – улыбнулся Жуковокий.
– Он и без этого станет около Ривочки на мертвые якоря, – заметил Борейко.
– Не смейте обижать Сережу, он славный мальчик и никогда ничего лишнего себе не позволит.
Вскоре появился и обрадованный Звонарев.
– Переселяйся-ка, брат, из своей комнаты ко мне. Она нужна Ривочке, – встретил его Борейко.
Появление Ривы на Утесе – внесло оживление в жизнь батареи. Звонарев под различными предлогами целый день «советовался» с ней. Борейко подсмеивался над Акинфиевым, предсказывая появление у него неких костных новообразований на голове.
Жуковокий целыми вечерами рассказывал ей о своей семье. Гудима усиленно подкручивал усы. Даже Чиж пытался быть элегантным кавалером, но успеха не имел. Шура, вначале стеснявшаяся присутствия Ривы, быстро сдружилась с ней. Солдаты на батарее – и те гадали, кто завоюет благосклонность Ривы.
– Не иначе, как прапорщик, – он за нею вовсю ухлестывает, – предрекал Лебедкин.
– Нет, ребятки, – вмешивался Блохин, – командир женат, у Гудимы – Шурка, у прапора – Варька, один наш Медведь холостяком ходит. Она ему и достанется, помяните мое слово, – уверял он.
Но поручик продолжал, к великому огорчению Блохина, относиться к Риве с чисто дружеской иронией.
Вечером, в день приезда Ривы, Борейко собрал солдат и организовал хоровое пение. В тихом вечернем воздухе понеслись стройные звуки мощного мужского хора.
Поручик перекрывал всех своим могучим басом. На небе мерцали по-южному яркие звезды. В воздухе проносились блестящими точками летающие светлячки, с берега доносился извечный шум прибоя, да по темной поверхности моря ползали бледные щупальца прожекторов. И над всем этим лилась широкая русская песня…
Из-за гор глухо доносилась отдаленная стрельба. Рива сидела как зачарованная рядом с Жуковским.
– Часто у вас бывают такие прекрасные концерты? – спросила она.
– Почти каждый день. Борис Дмитриевич большой мастак по этой части.
Спокойно текла жизнь на Утесе, и только доносившийся издалека глухой рокот стрельбы да рассказы о бомбардировках города напоминали о войне.
