Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
— Ну, разумеется. Правда, вы оба еще очень молоды.
— Значит, мы будем вместе больше времени.
— Вы оба бедны.
— Мы будем работать.
— Что он будет делать? Он ведь ничего не умеет.
На этот раз Николь не сдержалась: лицемерие хозяйки вывело ее из себя.
— С позволения мадемуазель, она несправедлива к бедному Жильберу, — заявила девушка.
— Вот еще! Я отношусь к нему так, как он того заслуживает, а он бездельник.
— Он много читает, стремится к знанию…
— Он злобен, — продолжала Андре.
— Только не по отношению к вам, — возразила Николь.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мадемуазель лучше меня знает: ведь по ее распоряжению он ходит на охоту.
— По моему распоряжению?
— Да. Он готов пройти десяток льё в поисках дичи.
— Клянусь, я не подозревала…
— Не подозревали дичи? — насмешливо спросила Николь.
Андре, возможно, посмеялась бы над этой остротой и в другое время могла бы не заметить желчи в словах служанки, если бы находилась в привычном расположении духа. Но ее измученные нервы были натянуты как струна. Малейшее усилие воли или необходимость движения вызывали в ней дрожь. Даже при небольшом напряжении ума она должна была преодолеть сопротивление: говоря современным языком, она нервничала. Это удачное словцо — филологическая находка! — обозначает состояние, при котором все дрожит от нетерпения; состояние сродни тому, что мы испытываем, когда едим какой-нибудь терпкий плод или прикасаемся к шероховатой поверхности.
— Чем я обязана твоему остроумию? — оживилась вдруг Андре. Вместе с нетерпимостью к ней вернулась проницательность, которую она из-за недомогания не могла проявить в самом начале разговора.
— Я не остроумна, мадемуазель, — возразила Николь. — Остроумие — привилегия знатных дам, а я простая девушка и говорю то, что есть.
— Ну и что же ты хочешь сказать?
— Мадемуазель несправедлива к Жильберу, а он очень внимателен к ней. Вот что я хотела сказать.
— Он исполняет свой долг, будучи слугой. Что же дальше?
— Жильбер не слуга, мадемуазель, он не получает жалованья.
— Он сын нашего бывшего арендатора. Он ест, спит и ничего не платит за стол и угол. Тем хуже для него — значит, он крадет эти деньги. Однако на что ты намекаешь, почему так горячо защищаешь мальчишку, на которого никто и не думал нападать?
— О, я знаю, что мадемуазель на него не нападает, — с ядовитой улыбкой проговорила Николь, — скорее напротив.
— Ничего не понимаю!
— Потому что мадемуазель не желает понимать.
— Довольно! — холодно отрезала Андре. — Немедленно объясни, что все это значит!
— Госпоже лучше меня известно, что я хочу сказать.
— Нет, я ничего не знаю и даже не догадываюсь, потому что мне некогда разгадывать твои загадки. Ты просишь моего согласия на брак, не так ли?
— Да, мадемуазель. Я прошу госпожу не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.
— Да мне-то что, любит тебя Жильбер или нет? Послушайте, вы начинаете мне надоедать.
Николь подскочила, как петушок на шпорах. Долго сдерживаемая злость нашла наконец выход.
— Может, мадемуазель и Жильберу сказала то же самое? — воскликнула она.
— Да разве я хоть однажды разговаривала с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, вы, верно, не в своем уме.
— Если мадемуазель с ним и не разговаривает, то есть больше не разговаривает, то не так уж и давно.
Андре подошла к Николь и смерила ее презрительным взглядом.
— Вы битый час мне дерзите, я требую немедленно прекратить…
— Но… — взволнованно начала было Николь.
— Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?
— Да, мадемуазель, я в этом уверена.
Мысль, которую Андре до сих пор не допускала, показалась ей теперь вероятной.
— Так несчастная девочка ревнует, да простит меня Бог! — рассмеялась она. — Успокойся, Леге, бедняжка, я не смотрю на твоего Жильбера, я даже не знаю, какого цвета у него глаза.
Андре готова была простить то, что уже считала не дерзостью, а глупостью.
Теперь Николь сочла себя оскорбленной и не желала прощения.
— Я вам верю, — отвечала она, — ночью нелегко было рассмотреть.
— Ты о чем? — спросила Андре, начиная понимать, но еще отказываясь верить.
— Я говорю, что если мадемуазель говорит с Жильбером только по ночам, как это было вчера, то, конечно, трудно при этом рассмотреть черты его лица.
— Если вы не объяснитесь сию минуту, то берегитесь! — сильно побледнев, проговорила Андре.
— О, нет ничего проще, мадемуазель! — сказала Николь, забывая всякую осторожность. — Сегодня ночью я видела…
— Тише! Меня кто-то зовет, — перебила ее Андре.
Снизу в самом деле доносилось:
— Андре! Андре!
— Ваш отец, мадемуазель, — сказала Николь, — и с ним вчерашний незнакомец.
— Ступайте вниз. Скажите, что я не могу отвечать, потому что плохо себя чувствую, что я разбита, и немедленно возвращайтесь: я хочу покончить с этим нелепым разговором.
— Андре! — снова послышался голос барона. — Господин де Бальзамо хотел бы пожелать вам доброго утра.
— Ступайте, я вам говорю! — приказала Андре, властно указав Николь на дверь.
Николь беспрекословно повиновалась; так в доме повиновались Андре все, когда она приказывала, — без возражений и недовольства.
Но едва Николь вышла, как Андре почувствовала нечто странное. Несмотря на то что она твердо решила не выходить, неведомая сила заставила ее подойти к окну, которое оставалось приотворенным.
Она увидела Бальзамо. Он низко ей поклонился и смотрел на нее не отрываясь.
Она покачнулась и ухватилась за ставень.
— Здравствуйте, сударь! — в свою очередь отвечала она. Она произнесла эти слова в тот самый момент, когда Николь подошла к барону предупредить, что его дочь не может отвечать. Открыв рот, Николь в изумлении замерла, ничего не понимая в этом капризе.
Почти тотчас же обессилевшая Андре рухнула в кресло.
Бальзамо не сводил с нее глаз.
XII
ПРИ СВЕТЕ ДНЯ
Путешественник поднялся засветло, чтобы проверить, на месте ли карета, и справиться о самочувствии Альтотаса.
В замке все еще спали, за исключением Жильбера, притаившегося за оконной решеткой отведенной ему комнаты рядом с входной дверью. Он с любопытством следил за каждым движением Бальзамо.
Притворив за собой дверцу кареты, в которой спал Альтотас, Бальзамо куда-то ушел. Он был уже далеко, когда Жильбер выскользнул из дому.
Поднимаясь в гору, Бальзамо был поражен тем, как при дневном освещении изменился пейзаж, показавшийся ему таким мрачным накануне.
