Олег Гончаров - Боярин
– Ты видел? – пихает меня Куря в плечо. – Ты видел, как он лихо его? С одного удара башку снес! Ай, молодец!
Спешился воевода, к кургану нашему подошел. Гордость его переполняет, ишь, как подбородок задрал.
Протянул убийца саблю хану, но тот отмахнулся:
– Оставь себе, заслужил. Хороший клинок в хорошие руки отдаю…
– Пусть тебе и суженой твоей в Светлом Ирие тепло и светло будет, – тихонько прошептал я, за убитого сородича требу Богам вознося. – Пусть вас больше ничто не разлучит.
– Ты чего это там, хазарин?
– Да вот хотел узнать, – я заставил себя взглянуть на хана, – много ли у тебя таких воинов?
– Много, – кажется, еще немного, и печенег от самодовольства лопнет. – Каждый воин мой десятерых стоит.
– А пленников много ли?
– Было почти две тысячи, сейчас, правда, не больше тысячи осталось. Говорил же тебе: мор на них напал. Ничего, – ухмыльнулся Куря. – Если до Кы-рыма сотня доживет, уже я внакладе не останусь.
«Ох, парень, – подумал я, глядя на то, как тело казненного со стогня убирают, – занесло тебя так далеко от бора родового. В чужом краю любовь свою нашел, а жизнь потерял», – а вслух Кур-хану сказал:
– А чего это я никаких полонян не вижу?
– А чего им здесь делать-то, – пожал плечами печенег. – Во-он там, за тем курганом, их воины мои стерегут.
– Это правильно, – кивнул я и понял, что не прощу себе никогда, если чего-нибудь не придумаю, чтобы Куря без прибыли остался.
Убрали старейшины с майдана следы недавних казней, и тут же сюда конники выехали. Кони под ними невысокие, но, по стати видать, крепкие, так и рвутся из-под всадников. Гривы у коньков длинные, а хвосты в косы заплетены. Осадили коней печенеги, ждут чего-то.
Вот старик козленка-годка косматого на середку вытащил. Хану поклонился, потом народу. Затем козленка на ноги опустил, прокричал что-то, печенеги словам его засмеялись и в ладоши захлопали. А старец руки разжал да козленку по тощему крупу со всего маху ладонью влепил. Заблеяла животинка и прочь от старика бросилась.
Ну а всадникам, видать, того и надобно. Сорвались их кони с места и за козленком понеслись. Старик едва успел с ристалища ноги унести, а то бы затоптали его. А козленок по стогню заметался, куда спрятаться – не знает. А к нему уже первый конник подлетает. Свесился с седла, хотел рогатого зацепить, но не тут-то было. Сиганул козлик в сторону, ни с чем всадника прыткого оставил. Второй конник тоже мимо пролетел и с досадой коня своего разворачивать начал, да и завалил ненароком.
А козленок верещит, скачет, с ристалища улизнуть норовит, но конники его не выпускают. Гоняют бедолагу, схватить хотят.
Наконец его один перехватить сумел, за ногу поддернул и на конька своего забросил.
– Так его! – крикнул Куря и ко мне повернулся: – Ты заметил, как он его ловко?
А на удачливого уже остальные налетели. Кто-то его по спине плеткой огрел, кто-то в конька его въехал, а кто-то козленку за рога уцепился да на себя потянул. Но и удачливый не сдается, от одних уклоняется, от других плеткой отмахивается, а козленка бедного ногами зажал и не отпускает.
Рвут козла, а тот верещит, народ от возбуждения ревет, трубы воют, кони друг друга кусают – гвалт, смех, визг. Праздник богини Мон печенеги отмечают[34].
Подивился я на всадников. Это какой же ловкостью и силой нужно обладать, как конем владеть, чтобы вот так, на скаку, животину подцепить, а потом еще в суматохе удержать суметь! Не зря печенегов «люди-кони» прозывают. Ох, не зря.
А между тем козленка на куски разодрали. Кому-то нога, кому-то голова, а кому-то просто шкуры клок достался. Кони кровищей перемазались, сами всадники от усталости едва в седлах держатся, но довольные, словно битву великую выиграли.
Тот, у кого голова козлиная оказалась, прямо к нам направился. У подножия кургана с коника соскочил, наверх взбежал, плюнул на ковер ханский, голову к ногам Кури кинул и на колени перед одноглазым бухнулся.
Кур-хан сказал ему что-то одобрительно, а потом шапку бобровую снял и под всеобщее ликование ее на голову победителю напялил.
А старейшины печенежские на майдан приспособы чудные вынесли. Десять треног в ряд выставили, а на каждой кольцо кованое. Пропустили сквозь эти кольца старейшины веревку, натянули туго и по ней треноги расставили. Одно кольцо от другого в трех шагах оказалось, а всего получилось двадцать семь шагов. От крайней треноги еще три шага отмерили и в землю шест воткнули. Тонкий шест, не шире моей руки будет. Веревку вынули, хану поклон отвесили и в сторонку отошли.
Снова встал Куря со своего насиженного места, прогорланил начало нового состязания и обратно в подушки брякнулся.
– Полюбуйся, хазарин, каковы у меня стрелки, – сказал мне и громко бузой рыгнул, вытер бороду и снова к корчаге приложился.
А на майдан уже три воина с луками короткими вышли и давай меж колец выплясывать. Народ вокруг притих, только трубы танцорам подвывают, да собаки отчего-то вой подняли.
– Видишь, – мне хан пояснил, – они ветер заговаривают. Просят его, чтоб он им подмогу оказал.
– А дальше-то что? – спросил я.
– Так ведь через кольца стрелять будут, чтоб стрела сквозь пролетела да в шест воткнулась. А чего это у тебя глаза заблестели? – нагнулся он ко мне. – Или тоже в стрельбе силен?
– Когда-то неплохо у меня получалось, – кивнул я и почуял, что пора за дело приниматься.
Вот всегда у меня так: мучиться могу долго, переживать, и так и эдак прикидывать, взвешивать «за» и «против». Не люблю с кондачка решения принимать. Всегда стараюсь все последствия поступка своего предугадать. Так отец меня учил, а ему я верил.
Всего лишь однажды я поступил безрассудно. Когда впервые на воле оказался, после долгого сидения на Старокиевской горе в полоне злом. Голова у меня от свободы, от чистого воздуха лесного закружилась. Рванул я без оглядки в замерзший бор, ни сугробов высоких, ни бурелома непролазного не замечая. Так домой хотел, что и об отце, и о сестренке забыл. Думал – доберусь до родной земли, а там будь что будет…
Только не вышло у меня ничего. Когда снова пришлось решать, то ли путь свой продолжить, то ли Ольгу замерзающую спасать, понял я, что поступок мой глупым оказался. Назад к пленителям своим повернул. А в результате сам чуть не погиб, Любаву на долгие годы потерял и в конце концов в степи дикой, рядом с ханом печенежским оказался. Сидел и глядел, как сородича моего лютой смертью за любовь казнят.
И понял я в тот жаркий летний вечер, когда Куря со своими людьми гибели древлянина радовались, что настала пора весь свой разум, всю хитрость свою в дело пустить, чтоб людей, печенегами замордованных, из полона вызволить.
