Олег Гончаров - Боярин
Тут же в шатер девки черноволосые вбежали, точно собачонки на хозяйский зов. С бережением меня под руки со шкур подняли и вон повели.
14 июля 954 г.
Солнце от окоема оторвалось, подниматься в небушко стало, жаркий день всему живому посулило, и тут призывно над степью трубы заревели. Диковинные дудки у печенегов, в виде зверей чудных сделаны. Стараются гудошники, всю силу в звонкую медь вкладывают. Раздувают щеки, пыжатся, а кажется, что это звери удивительные ревут.
Выставили повозки свои огромные печенеги в корогод, так, что посредине широкий майдан образовался. Шумит народ степной, суетится, к торжеству готовится. Середину лета отметить хочет. Праздновать собрались печенеги ночь полнолуния. Праздник богини Мон – так они это называют.
Место для торжества красивое выбрали, меж невысоких курганов стогнь ровный, как стол. Чуть поодаль речка-невеличка протекает, а за ней даль беспредельная открывается. И веришь невольно, что степь, словно Океян-Море, ни конца, ни края не имеет.
Сами люди-кони на холмах расположились, а на майдане ристание устроили. На одном из холмов баба каменная на мир пустыми глазницами вытаращилась, возле нее под бунчуком родовым Куря на расшитом ковре, на подушках мягких расселся и меня возле себя усадил. Сзади нас приближенные хана стоят, здесь ишханы[31] кичливые, воеводы ханские и те лекари, что меня от ран исцеляли, и прислужники расторопные. Каждый жест, каждый взгляд повелителя своего ловят, во всем нам угодить стараются. Корчаги с хмельным нам подносят, блюда с мясом вареным подсовывают. Кур-хан на них строго поглядывает, а мне улыбается: дескать, вот какую я тебе честь оказываю, сидишь со мной рядом, ешь и пьешь то же, что повелитель степной.
Несмотря на жару, хан в шубу соболиную укутался, саблей дорогой перепоясался, на голове шапка бобровая. Из-под шапки космы торчат, в ухе серьга золотая с камнем драгоценным. Камешек невзрачный с каплей водяной схож, но, когда солнечный луч на него попадает, вспыхивает камень яркой искрой, даже глазам больно становится. Дорогая серьга, не чета моей, однако я свою ни на какие другие не променяю. Память в моей серьге запрятана о человеке хорошем, о Торбьерне, сыне Вивеля, о хевденге варяжском, который мне за спасение жизни своей в благодар ее подарил.
А у печенежского хана борода в косички мелкие заплетена, на шее цепь серебряная с золотой бляхой висит. Сидит, пыхтит, парится. Я бы в одеже такой уже давно бы сопрел, а он ничего, только шелковой утиркой пот со лба смахивает.
А мне жарко. Припекает солнышко. Ветерок хоть и обдувает, но прохлады не приносит, только с бунчуком ханским играется да стяг родовой треплет.
Ветер на бунчуке хвосты волчьи развевает, бубенцами медными позвякивает, трубы ревут, народ галдит, кони ржут, овцы блеют – вот тебе и музыка. И над всем этим многозвучием реет стяг печенежский, словно небо, лазоревый, а на стяге змей крылатый парит.
– Видишь, хазарин, красота-то какая?! – сказал мне печенег, а у самого, смотрю, глаз радостью светится.
– Красиво, – кивнул я в ответ и из рога турьего напитка пенного отхлебнул.
В голове сразу яснее стало. Не крепкий напиток, печенеги его из кобыльего молока сбраживают. Почти как сурья нагла получается, только они мед в молоко не кладут, потому кислый он. Но ничего. Просветляет.
– А чего дальше-то будет? – спросил я Курю.
– Помнишь, хазарин, – пихнул меня в бок хан, – я тебе обещал, что твои обидчики строго наказаны будут? Вот и приспел тот день, когда обещание свое исполнить пора пришла.
– Что ты сделаешь с ними? – Я от тычка поморщился, ребра ладонью потер.
– На восходе луны их удавят, а в утробы набьют свежей травы, чтобы богиня Мон посчитала их не за людей, а за баранов безмозглых, и не пустила этих дураков в свои прохладные чертоги. – Хан огладил пышные, блестящие от бараньего сала волосы. – А пока баранину ешь и вместе с нами радуйся. Ну-ка, подставляй-ка рог, я тебе еще бузы подолью.
Подхватил он корчагу, бузы мне плеснул, а потом сплюнул по обыкновению и сам к корчаге приложился.
– Погоди, – сказал я ему. – Может, не стоит воинов убивать? Раны мои зажили, злость прошла. И потом, они же не знали, что у меня грамота охранная, да и сам я…
– Неужто прощаешь? – уставился на меня Куря.
– Считай, что уже простил.
– И кагану своему жаловаться на нас не будешь?
– Не буду.
– Быть посему! – обрадовался печенег. – Пусть живут.
Поманил он рукой одного из приближенных, шепнул ему на ухо, тот закивал и прочь побежал ханское приказание исполнять. Значит, не шутил Куря, когда говорил, что ради меня своих воинов казни лютой придать собирается. А я вздохнул облегченно, значит, не будет на мне чужой крови.
– Ты еще обещал, – взглянул я на печенега, – что ныне я женщину свою увижу.
– Увидишь, – кивнул хан и корчагу в сторонку отставил. – Должна Дева Ночи к восходу луны пожаловать, а пока пора праздник начинать. Эй, – обернулся он к воину, что бунчук ханский придерживал. – Давай!
Тот глаза прикрыл, полной грудью вздохнул да вдруг как завопит. Перекричал и людей, и коней, и дудки медные, и сразу стихло все. А Куря с места поднялся, саблей взмахнул, заговорил что-то громко, руками замахал, ногой притопнул и трижды на землю сплюнул – чуть в меня не попал.
Радостными криками народ степной слова его встретил и не смолкал, пока Кур-хан на место не сел.
– Теперь настоящий праздник начнется, видишь, – ухватился он ручищей за полу шубы и потряс мехом дорогим перед моим носом, – сколько я подарков для народа своего приготовил. Пусть каждый, от мала до велика, знает, что за смелость и ловкость свою без награды не останется, – подмигнул мне одноглазый, и от этого мне почему-то не по себе стало.
Лишь сейчас я понял, зачем в такую жару Куря в меха убряхтался – и шапка, и шуба, и сабля драгоценная – это же благодар за победу в состязании. Интересно мне стало, а за что же он саблей одаривать будет?
Вскорости случай мне представился узнать, за что такой богатый благодар полагается. А как узнал, то содрогнулся от ужаса.
Но все это чуть позже случилось, а пока на майдан дудари вышли. Завыли трубы, завопили печенеги, в ладоши застучали, ногами затопали, заверещали громко. Праздник богини Мон начался.
Вывели на середину барана белого, повалили на землю, ножом старейшина ему горло перепилил, брызнула кровь в блюдо большое. Баран даже не дернулся, смерть свою принял безропотно, и от этого мне на душе тошно стало. А блюдо это на наш курган вознесли и хану передали. Принял Кур-хан кровь жертвенную, блюдо над головой высоко поднял, подошел к бабе каменной, обмазал истукану лицо кровушкой горячей, а остатками подножие идола облил.
