Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
—- Нога № 1.
Один из негров стал рядом с носилками.
— Нога № 2.
То же самое сделал другой.
— Вперед.
Носилки и в самом деле пришли в движение вместе со столом, уже накрытым для пострадавшего от взрыва воина.
— Окажите мне честь, д'Артаньян, разделите со мной трапезу. Только вам придется сделать то же самое, что славный Ла Фолен делал с покойным кардиналом: вы съедите большую часть, оставив мне самую малость.
Д'Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит.
— Мой дорогой друг, — заметил Пелиссон, — паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая-то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться.
Д'Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом.
— Позаботиться, — продолжал тот, — а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстроится из-за каких-то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я-то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из-за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр.
И Пелиссон сглотнул свое проваренное согласно рецепту яйцо.
— Заботьтесь, насколько это возможно, о своих ногах и подражайте мне во всем остальном. Сперва это может показаться не очень заманчивым, но когда вы втянетесь, все будет великолепно.
— Я об этом подумаю, — отозвался д'Артаньян без радости в голосе.
— Ладно. А наши дела? Что вы мне о них сообщите?
— Наши дела?
— Да, да, наши дела.
— Скверно.
— Ага. Кардинал?
— Умер.
— Так, так. Я знаю. Ла Фон?
— Исчез.
— А папка?
— Не найдена.
— Крайне досадно для его святейшества, он изрядно потрудился с пером в руке, чтоб отредактировать все семнадцать тысяч статей договора.
— Досадно и для солдат, им все еще приходится воевать.
— Такова, мой друг, их профессия, так же, как моя — изобретать машины. Кстати, у меня есть идея, которая…
Идея Пелиссона была нарушена появлением прекрасной Мадлен, в обеих руках она держала по письму.
— Что это значит? — осведомился Пелиссон.
— Письмо для каждого из вас, господа.
— Приступайте, д'Артаньян, приступайте. Я пока кончу с телячьей вырезкой.
Д'Артаньян распечатал письмо. Всего три строчки, но сердце подпрыгнуло в груди
День: послезавтра. Время: десять часов вечера. Способ: Королевская площадь, зеленое перо на шляпе.
Мари.
— Добрые вести, д'Артаньян?
— Превосходные.
— В счастливый час! — отозвался Пелиссон, распечатывая одной рукой письмо, в то время как другая продолжала трапезу. Учтите, что телятина — жалкое блюдо, если нет приправ, а мне их как раз запретили, чтоб не горячить кровь. Но вернемся к механизмам. Представьте, я готовлю проект переправы через реки. Но не по мостам, а с помощью подземных галерей, которые проложат под руслом. Вы представляете всю выгоду этого предприятия?
— Нет.
— Приходится постоянно думать о войне, поскольку договор утерян.
— Разумеется.
— Мои подземные мосты, входы и выходы из которых знаю один только я, дезориентируют противника появлениями и исчезновениями войска.
— Вы величайший гений своей эпохи, мой дорогой Пелиссон.
— Дополнительная выгода: совершенно бесспорно, что в подземных ходах расплодится уйма кроликов. Жаркого у моих людей будет с избытком.
— Ну, а рыба?
— Об этом я тоже думал. Просверлив особые отверстия в потолке, мы получим щук, форелей, пескарей, уклеек.
— Ваша армия будет отменно питаться.
— Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться.
— Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали?
— Пустяки, — бросил Пелиссон. Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы или нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина.
— Ну а 1643?
— Для телятины, по-моему, год сквернейший.
XXXI. ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК
Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеленым пером на шляпе прогуливался по Королевской площади.
Вид у него был решительный. Но если б кто-то приложил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотится сердце. А если б кто-то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат — вещь прискорбная, если тебя зовут д'Артаньяном. Внезапно на площади остановилась карета.
Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке.
Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»
Д'Артаньян прыгнул в карету.
Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было.
Затем связали шелковым шнурком запястья — легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.
В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.
— Вы мой пленник, — прошептал голос. Лошади взяли с места галопом.
— Что вы собираетесь со мной делать? — пробормотал д'Артаньян.
— Видеть вас. Слышать вас.
— Вам кажется, вы еще худо меня знаете?
— Ах, я совсем ничего не знаю.
— А я тем более. Я никогда не любил.
— А красавица англичанка, о которой мне рассказали?
— Она не была красавицей.
— Вы в этом уверены?
— Она была дурная.
— Что же в итоге?
— Укол булавкой в сердце.
— А теперь?
— Шпагой.
— Глубоко?
— По самую рукоять.
— Вам больно?
— Я благославляю тот деньг когда увидел вас.
— Увидел? Слабое слово.
— Вы ангел среди этих существ — женщин-рыб-рептилий, которые называются девушками.
— Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.
— Вы все такая же, Мари.
— Верю.
И горячие губы прильнули к губам д'Артаньяна.
— А вы верите мне?
— Мари…
— Не повторяйте этого имени ,— заговорил вновь голос. — Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шанталь.
— Тогда кем же?
— Просто никем.
Новый поцелуй воспрепятствовал д'Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась.
