Александр Лермин - Сын графа Монте-Кристо
— Мой супруг,— прошептала Гайде с горячим румянцем на щеках,— ты был милосердным, и я вдвойне благодарна тебе за это. Бог воздаст тебе в твоем ребенке за добро к ближним! Да, я говорю правду: мне предстоит высшее счастье — стать матерью. Поцелуй меня, мой возлюбленный!
6. Трехцветное знамя Италии
Наступил вечер 15-го марта. Сальвани и Тичеллини с трепетом ожидали начала спектакля. Конечно, Лучиола была любимицей публики, но настроение, господствовавшее тогда в Милане, делало весьма сомнительным успех какой-бы то ни было театральной новинки.
Еще накануне билеты раскупались так вяло, что Сальвани, не жалевший издержек на постановку новой оперы, в ночь с 14-го на 15-е видел страшные сны.
Наконец, утром 15-го марта дела приняли лучший оборот: несколько лож было уже продано, когда около одиннадцати часов в кассе появился негр в снежнобелом бурнусе и выразительным жестом указал на пачку билетов.
— Вашему господину нужна ложа? — спросил Сальвани, не гнушавшийся должностью кассира в знаменательные дни.
Негр засмеялся, оскалив перед импрессарио свои белые зубы, и, отрицательно покачав головой, снова указал на билеты.
— Вам нужно две ложи?
Снова знак отрицания.
— Три ложи?
И опять нет.
— Да что же это такое? Разве вы немой?
Утвердительно кивнув головой, нубиец положил на билеты пачку денег и жестом показал, что хочет спрятать билеты в карман.
— Вы хотите купить все эти билеты? — с замиранием в сердце спросил Сальвани.
«Да» — был жест негра. Импрессарио недоверчиво взглянул на него и сказал:
— Но в этой пачке одиннадцать лож первого яруса по пятидесяти лир каждая.
Кивок.
— Потом восемнадцать лож второго яруса по сорок две лиры…
Опять кивок.
— Двадцать две ложи в третьем ярусе по тридцать шесть лир и тридцать лож четвертого яруса по двадцать пять лир.
Нубиец снова кивнул утвердительно. Сальвани быстро подвел итог и вне себя вскричал:
— Но это невероятно! Ведь это обойдется вам в 2848 лир!
Негр в ту же минуту подал ему банкноты на сумму в три тысячи лир, а театральные билеты положил в карман. Потом, взяв импрессарио под руку, он указал ему на сцену.
— Я не понимаю,— пролепетал Сальвани,— вы хотите на сцену?
Негр кивнул.
— Следуйте за мной.
Сальвани спустился по маленькой лестнице и скоро они с негром очутились на полутемной сцене. Подойдя к суфлерской будке, нубиец так многозначительно указал на кресла и стулья, что импрессарио мгновенно понял его.
— Вы хотите купить все места внизу? — поспешно спросил он.
Нубиец подтвердил.
— Эти места по пять, четыре и три лиры.
И вновь подтверждение.
— Я был бы, конечно, безумцем, если бы отказал вам.
Выйдя через четверть часа из кассы, нубиец нес в кармане все места театра Скала, купленные круглым счетом за 6000 лир.
Сальвани с торжеством показал подошедшему Тичеллини кучу банковских билетов, и когда композитор боязливо заметил, что все это шутки одного из его соперников, импрессарио хладнокровно ответил ему:
— Тичеллини, мог бы ты пожертвовать на то, чтобы уничтожить Джиоберто или Пальмарелли, шесть тысяч лир?
Маэстро замолчал, убежденный этой логикой.
Вечером театр представлял великолепное зрелище. В первый раз со времен австрийской оккупации здесь появились все миланские аристократки в богатейших туалетах. Прежде они редко посещали театр и если приезжали, то исключительно в черных платьях и под густой вуалью. Сальвани и маэстро с изумлением смотрели на блестящее собрание, но скоро изумление сменилось недоумением и страхом, когда они заметили некоторую странность в костюмах дам. Одни из них были одеты в зеленый бархат с камышовыми листьями в волосах, другие надели красные платья с красными цветами, третьи — белые атласные костюмы с белыми маргаритками на голове. Кроме того, случайно или намеренно, дамы сгруппировались таким образом, что все три цвета собрались вместе: зеленый, белый, красный. Тичеллини был патриот с головы до ног, и его сердце неистово забилось, когда он увидел в зале давно запрещенные австрийцами родные цвета Италии.
Что же это значило, однако? Революцию?! Конечно, в этом случае успех оперы, наверное, обречен, но Тичеллини не думал о себе, когда дело шло об отчизне, и, воодушевленный патриотическими цветами, он стал напевать начало народного гимна:
«Кто умирает за Отечество,
Тот жил довольно…»
Партер кишел студентами, и только одна из лож близ сцены была пуста.
Вдруг по театру пронесся ропот: дверь ложи отворилась, и в нее вошли трое. Высокий стройный мужчина с темными волосами и блестящими черными глазами сопровождал даму необыкновенной красоты. На мужчине был черный вечерний костюм, на даме — красное платье из тяжелой шелковой материи, белый шарф обвивал ее стан и белая кружевная накидка покрывала черные волосы женщины. Диадема из сверкающих смарагдов украшала прелестный лоб, а на руках и на шее сияли бриллианты чистейшей воды. Мальчик редкой красоты лет восьми или девяти поместился между мужчиной и женщиной, и по первому же взгляду можно было угадать в нем их сына. Как раз напротив их ложи находилась ложа маршала Радецкого, полная его адъютантов. Следя за всем, что только намекало на какую-либо демонстрацию, они бросали грозные взгляды на трехцветные наряды дам, и, наконец, доверенный Радецкого велел позвать Сальвани, который немедленно явился, бледный и испуганный трепеща от опасения, что адъютант запретит начинающийся спектакль.
Офицер встретил его гневно.
— Что это значит? Заметили вы трехцветные платья?
— Ваше сиятельство…
— Ну? Отвечайте!
— Не угодно ли вашему сиятельству глянуть на публику?
В ту минуту, как Сальвани вошел в ложу австрийцев, мужчина в ложе напротив встал и набросил на плечи своей жены светло-голубой шарф. Остальные дамы последовали этому примеру и окутались шарфами разного цвета: перед глазами одураченного офицера замелькали желтые, черные и голубые цвета, и он злобно проворчал:
— Погоди же ты, каналья, меня не проведешь!
Сальвани быстро удалился, и в это время раздались первые звуки увертюры, встреченные громом рукоплесканий. И на этот раз мужчина из первой ложи первым подал знак одобрения, но на это, по-видимому, не обратил внимания никто.
Тичеллини поспешил в уборную Лучиолы, которая была так прекрасна в своем белом атласном костюме маргаритки, что у композитора захватило дыхание.
— Ну, маэстро,— улыбаясь, спросила певица,— нравлюсь я вам и верите ли вы в успех оперы?
