Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма
— И это верно…
Лабрюйер чувствовал себя неловко. Он немного устал от страстных речей разговорчивой артистки. И при этом радовался, что вот сидит с удивительно красивой женщиной, что эта женщина охотно с ним беседует, открыто говорит о таких вещах, которые добропорядочная рижская фрау изображает всякими экивоками.
Однако Мария Скворцова не производила впечатления женщины, которая злобно добивается реванша…
Впрочем, она не была рижанкой. Лабрюйер вдруг понял это. Она точно откуда-то приехала. Ему показалось, будто девица здешняя, но почему показалось? Он стал вспоминать. Мадмуазель Мари рассказала о себе, что попала в цирк по знакомству благодаря двоюродной сестре, бывшей замужем за дирижером циркового оркестра. Но где сказано, что цирковой дирижер сидит сиднем на одном месте? Сегодня он машет своей палочкой в Риге, а завтра — в Мадриде. И жениться на этой двоюродной сестре он мог хоть в Керчи, хоть в Вологде (некстати вспомнилось непонятное присловье старого актера Самсона Струйского). Марья Скворцова могла приехать к двоюродной сестре, опять же хоть из Керчи, хоть из Вологды, и не мешало бы один раз отыскать эти загадочные города на карте Российской империи.
— И держать язык за зубами, — добавила фрау Берта. — Моя Эмма видела ее с мужчиной. Эмма — образцовая служительница, уверяю вас. Она помогает мне дрессировать голубей. Это она придумала трюк со шляпой. Вы не видели мое выступление? В самом финале я надеваю на голову особую шляпу из лозы, на нее слетаются голуби. Представляете — я стою в живой шляпе! Она задержалась в цирке, потому что чистила клетки, и слышала, как Мари договаривается с мужчиной о свидании. А Эмма как раз рижанка, и она понимает по-русски. Тот мужчина называл Мари птичкой, это было в цирковом дворе, в закоулке, и Эмма его не разглядела. Она отбила у меня поклонника, очень солидного человека, а сама потихоньку бегает на свидания!
Внезапно артистка расхохоталась.
— Так вы сумеете вывести эту особу на чистую воду? — спросила она. — Вы мне поможете? Конечно же поможете! Я по глазам вижу. У вас честные глаза и взгляд прямой. Не стыдитесь! Я за свою жизнь столько комплиментов выслушала, что имею право и сама сказать мужчине комплимент! Это даже будет справедливо! Разве вам никогда не говорили, какие у вас глаза?
Тут-то Лабрюйер и растерялся.
И впрямь — не говорили!
Никто и никогда.
Были, конечно, ласковые слова в известные моменты мужской жизни. Голубчиком называли, светиком, сердечком, мишкой косолапым — как у многих коренастых мужчин, у него была довольно мохнатая грудь, и эта золотистая шерстка его подругам страх как нравилась.
— Так, значит, мы обо всем договорились? — вдруг спросила фрау Берта.
Это означало завершение беседы. Внезапное, на взлете вдруг возникшего доверия, завершение.
— Договорились, фрау Берта. Когда вы собираетесь в зоологический сад?
— Я еще не знаю. Дня через два, может, через три. Еще нужно уговориться с газетчиками. У меня есть проспект вашего ателье, я взяла у Краузе, я вам заранее телефонирую. Помогите, пожалуйста, справиться со шляпой. И пошлите кого-нибудь за орманом.
— Но я хотел угостить вас коньяком.
Лабрюйер удивился — до чего же жалобно прозвучал его голос. Он вовсе не желал вкладывать в простые слова такой трагический смысл.
— А что мешает вам угостить меня коньяком в другой раз? Я не собираюсь уезжать — пусть лучше уезжает эта злобная птичка! Мы еще поедем вместе в зверинец… и я закажу вам карточки… Придержите поля!..
Фрау Берта повернулась к Лабрюйеру спиной, он увидел белую шейку под высоко подобранными волосами. Снова уловил аромат персидской сирени…
И ведь никаких иллюзий он не питал! Артисточка — вроде Валентины Селецкой, но не такая трепетная, не такая хрупкая. Тоже ищет мужчину, однако Селецкая была нежна и пассивна, нужный мужчина пришел — она ему отдалась, когда он оказался свободен — даже не попыталась за него бороться. Эта же готовилась к решительным сражениям. Эта, кажется, была бесстрашна…
Она ушла… нет, исчезла, оставив аромат, оставив повисшие в воздухе несказанные слова. Лабрюйер опустился на стул. Надо же, подумал он, совсем неожиданный сюрприз, подарок судьбы! Ввязался в дело о дохлой собаке — а оно вот как обернулось. Возможно, фрау Берта и права…
Некоторое время спустя явились Каролина и Пича. Каролина сразу взяла «Атом» и пошла проявлять пленку, а Пича радостно рассказал во всех подробностях, как шел за двумя топтунами и как исхитрился сделать кадры. Парня нужно было наградить.
— Мы скоро поедем в зоологический сад, — сказал Лабрюйер. — По такому случаю в школу не пойдешь, будешь помогать мне и фрау Каролине. А здесь останется Ян.
Радость была неимоверная.
Лабрюйер невольно вспомнил себя в Пичином возрасте. Рижане тогда и не помышляли о зоологическом саде. Выпросить у родителей пару копеек, чтобы побывать в передвижном зверинце, посмотреть на престарелого льва, слепого медведя, мартышек и козла с неимоверно закрученными рогами, уже было праздником.
Потом Каролина вынесла три карточки.
— Вот они, ваши топтуны. Петька у нас молодец. Узнаете?
— Да, этот — Пуйка. А насчет второго я спрошу у своих.
— Хорошо бы изловить Пуйку и допросить с пристрастием.
— Давайте карточки. Я их найду.
— Забирайте. И помогите мне — я выполнила заказ, нужно разложить товар по конвертам и надписать их.
Они взялись за работу, сверяясь с конторской книгой. Ян остался в салоне, Пичу отправили учить уроки.
— Птичка скачет весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий… — напевал Лабрюйер, раскладывая карточки по стопкам.
— Что это вы, душка? — удивилась Каролина.
— Да вот думаю об одной птичке.
— О птичках, — поправила Каролина. — Раз уж мы нанялись фотографировать голубей в зверинце.
— Те — пернатые… А вот есть одна птичка без перьев… Вот она-то мне и не дает покоя, — признался Лабрюйер.
— Не та ли рыжая дама, которая просидела с вами чуть ли не два часа?
В голосе Каролины было какое-то ядовитое любопытство.
— Нет, не она. Это… впрочем, неважно.
Ему не хотелось рассказывать Каролине о следствии по случаю собачьей смерти. Не для того его поставили хозяином фотографического заведения, имеющего загадочные цели, не для того содержат, как богатого рижского бюргера, чтобы он отвлекался на сыскную деятельность.
— Это чье-то прозвище? — спросила Каролина.
— Откуда вы знаете?
— Ремесло у меня такое — знать…
Лабрюйер постоянно забывал, что комическая эмансипэ, читающая тайком Бальмонта, — сотрудница весьма серьезной службы. Вот и сейчас — вспомнил и удивился.
