Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма
— А второй?
— Второй покрупнее, одет как рабочий — хорошие сапоги, тужурка, кепка. Тужурка вроде бы черная или темно-синяя. Волосы, сколько можно разобрать, очень коротко стрижены. А Пуйка — в пальтишке, явно с чужого плеча, в котелке, с тросточкой.
— Понятно. Значит, следят за ателье…
— Да, за ателье и за тобой.
— Может, все-таки мазурики? — в голосе у Лабрюйера прозвучала неожиданная для Янтовского надежда.
— Может, и они, только на кой ляд им твои фальшивые пальмы и чучела? Ты ведь не такие деньги зарабатываешь, чтобы ради них ателье грабить. Хотя для Пуйки и это — сокровища Голконды, но тот, кто их нанял, явно располагает средствами… Ну, я предупредил, а ты — как знаешь.
— Дженкуе бардзо, пан Янтовски…
Они некоторое время молча смотрели на экран, где металась в безмолвном отчаянии Аста Нильсен. Потом Янтовский, решив, что любовная драма — напрасная трата времени, встал и вышел, не дожидаясь душераздирающей сцены убийства. Пять минут спустя вышел и Лабрюйер.
Он шел в фотографическое заведение очень задумчивый. Похоже, начинались события, о которых его предупреждали, когда он из упрямства и желания перещеголять Аякса Саламинского поехал наниматься агентом в контрразведку.
— Чего-то такого следовало ожидать, — сказала Каролина, узнав про топтунов. — Пойду покурю, подумаю, что тут можно сделать… и какая от них, мерзавцев, возможна польза… Говорите, одного вы можете знать в лицо?
— Да, я даже припоминаю его образину. У полицейских инспекторов и агентов часто бывают осведомители, которых они держат в секрете даже от сослуживцев. Как говорится, что знают трое — знает и свинья.
— Не знала такой поговорки… душка…
— Нужно связаться с начальством.
— Это — само собой. А камера «Атом» у меня в багаже имеется. Где Петька?
— На что он вам?
— Буду учить работать с «Атомом». Парнишка он неглупый, быстро все поймет. Если топтуны следят за нашим заведением хотя бы три дня, то они и меня заметили. А Петька приходит и уходит через черный ход. И кто подумает, что у мальчишки может быть спрятана на груди фотокамера?
— Сейчас за ним схожу.
Пича, узнав, что будет выслеживать воров, которые покушаются на «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», пришел в восторг и даже был готов изничтожить их приемами штыкового боя.
На следующий день Лабрюйер пешком, чтобы топтуны хорошенько прогулялись, отправился в Московской форштадт — на авось, не слишком надеясь застать дома выпивоху Аннушку. Каролина с Пичей вышли заранее, поехали трамваем и подкараулили Лабрюйера в назначенном месте — у виадука на Мельничной улице.
Лабрюйер не знал, где они спрятались, да и не желал знать. Пройдя под виадуком и оказавшись в форштадте, он убедился, что выпивохи дома все еще нет, и пошел в сторону вокзала. Оттуда он взял ормана и поспешил в фотографическое заведение — там оставался один Ян, и, хотя Каролина кое-чему его уже научила, сам бы он со съемкой группы или ребенка не справился.
В заведении ждала дама. Она сидела в кресле и листала альбом с лучшими работами Каролины. Увидев входящего Лабрюйера, она встала и сделала шаг навстречу, протягивая руку для поцелуя.
— Фрау Шварцвальд? — Лабрюйер не на шутку удивился. — Что же вы не предупредили? Я бы ждал вас. Добрый день!
— Добрый день, — ответила артистка, явно очень взволнованная. — Я хотела сперва телефонировать из дирекции, но там столько народа… Я спросила Иоганна, он дал адрес… Иоганна Краузе, господин Лабрюйер, он от вашего ателье в восторге!
Лабрюйер вспомнил молодого атлета и усмехнулся, потому что память тут же подсунула брюзгливую физиономию эмансипэ, вынужденной фотографировать полуголых мужчин.
— Я тронут. Чем могу быть вам полезен, фрау Шварцвальд?
— Господин Лабрюйер, фамилия «Шварцвальд» досталась мне в наследство от покойного мужа, отказаться я от нее не могу — меня все импрессарио знают под этой фамилией, публика тоже… Но я ее ненавижу! — воскликнула артистка. — Прошу вас, называйте меня просто Бертой. Меня так все в цирке зовут. Мне это будет приятно…
— Хорошо, фрау Берта.
— Пожалуйста, помогите мне снять шляпу. Я надевала ее в спешке, булавка попала за ухо, это так неудобно…
Давно, очень давно Лабрюйер имел дело с дамскими шляпами. Он так и не понял, в чем заключалась его помощь; вроде всего лишь придержал поля… Это было довольно сложное сооружение, широкие поля из черного фетра, поверх них — целая гармошка из заутюженного лилового атласа, если растянуть ее — аршина четыре, не меньше, и складки этой гармошки были прихвачены розой, искусно сплетенной из черной соломки.
Потом фрау Берта расстегнула лиловое бархатное пальто, нарочито широкое и бесформенное — последняя парижская мода, однако! — с огромными пуговицами и явила взорам тонкий стан, прелесть которого подчеркивало облегающее черное платье с чуть завышенной талией.
Сейчас, накрашенная очень умеренно и одетая, как положено приличной даме, она понравилась Лабрюйеру куда больше, чем в своем ярком цирковом наряде. К тому же тогда, в цирке, от нее не то что пахло, а разило гримом. Сейчас Лабрюйер ощутил тонкий аромат — кажется, персидской сирени…
— Я, кажется, совсем растрепана, — сказала фрау Берта, трогая пышные тускло-рыжие волосы, уложенные в бандо. — Я так торопилась… Прическа еле держится…
Отдав пальто Лабрюйеру, она опять села за круглый столик. Но сейчас тяжелое пальто не мешало ей, и она закинула ногу на ногу. Поза была привычная, довольно острое колено натянуто черную ткань, и в позе была та самая гармония, что у всадницы, сидящей в дамском седле. Лабрюйер, заинтригованный таким началом, сел напротив.
— Видите ли, господин Лабрюйер, у меня к вам просьба. Я хочу сделать доброе дело, — сказала Берта. — Сейчас в Риге только и разговоров, что про зоологический сад. Все жертвуют на него, кто сколько может, есть богатые люди, которые собираются за свой счет купить животных. А кое-кто даже помещения для них строит. Я узнавала — еще в августе открыли павильон для хищных птиц, на него деньги пожертвовал советник коммерции господин Гусев. А павильон для обезьян оплатил советник коммерции господин Фогельзанг!
— Но это же довольно большие деньги. И вы вряд ли представляете себе, что такое строительство, — поняв, что дело пахнет артистическими безумствами, заметил Лабрюйер.
— Нет, представляю. Но я тоже хочу помочь! У меня, видите ли, полсотни голубей. Я их приобретаю, приобретаю, остановиться не могу. А не все годятся для обучения. У меня есть птицы породистые, дорогие, очень красивые, но совершенно бестолковые! И я решила подарить их зоологическому саду вместе с их домиком, к которому они привыкли. Более того — я туда отправлю на несколько дней свою Эмму, чтобы она поучила служителей, как обращаться с породистыми птицами.
