Павел Комарницкий - Последний наказ
— Вот уж спасибо тебе. Без еды русский человек долго сдюжит, а без бани…
Ратибор поклонился в пояс. Вообше-то не положено так-то, ну да для твердолобого боярина лесть — первое лекарство.
— А опосля баньки милости прошу за стол — совсем подобрел воевода — Да на дорожку велю вам собрать чего повкуснее. Ты ведь небось госпожу свою всю дорогу медвежиной сушёной потчевал?
…
— Наддай!
Отрок, навязанный Ратибору в услужение, плеснул из ковшика. Каменка с шипением истогла остро пахнущую струю пара с хлебным духом. Хорошо!
— А ну не жалей мяса, парень! Лупи, ровно смерда за недоимку!
Отрок старался вовсю, но Ратибору всё казалось — гладит.
— Э-э, дай-ка сюда, малый — витязь отобрал веник — ты, я гляжу, сроду с мамкой в баню ходил.
…Покуда молодая княгиня отдыхала в боярском тереме, отвечая на массу глупых, но вполне понятных расспросов, слушая ахи и охи, Ратибор успел недорого столкнуть татарских коников какому-то купчику-выжиге. Витязь усмехнулся — надо же, мошна с начала путешествия не только не поистратилась, но даже окрепла. Если так и дальше пойдёт… Дорога до Новгорода ещё долгая, не разбогатеть бы чрезмерно, а то злато-серебро — вешь тяжёлая.
— Слышь, Микита, наддай-ка ещё!
Витязь парился, с остервенением хлестал себя веником, будто выколачивая мороз, кажется, вьевшийся в самые кости за эти дни.
Всё будет хорошо. Небось врёт поганый. Великий князь владимирский Георгий собирает под свои знамёна могучую рать. И наверное, идут с юга полки стольного града Киева, Чернигова и всех земель окрестных. И цела, нетронута сила Господина Великого Новгорода со Псковым. Ещё чуть — и ударят на поганых со всех сторон. Не выйдут они из необьятных лесов Руси.
Надежда — это последнее, что остаётся у человека, даже когда всё остальное уже отняли. И Ратибор яростно хлестал себя, выколачивая ледяной холод, вьевшийся в душу.
Окончив париться, Ратибор некоторое время сидел в предбаннике, отдыхая в прохладе. Не спеша оделся, обулся, подпоясался.
… Он сразу понял — случилось непоправимое.
— Ну?…
— Дурная весть, витязь. Не соврал татарский гонец.
Воевода торжокский был мрачен, как туча.
— Рать татарская на подходе. Мои люди видели — поганые прут сюда, числом немеряны. Так что не позже, нежели завтра обложат нас. Одна надёжа, что выручит нас Господин Великий Новгород. Слышно, и рать уж собрали, ждут только полочан со плесковичами [древнее название Пскова — Плесков].
Значит, не врал проклятый татарин.
Говорят, надежда умирает последней. Но каково тому, чья надежда умирает многократно?
Огонь снова начал было слабеть, и Ратибор подбросил ещё несколько поленьев.
Молодая княгиня как-то странно глядела на него. Огромные глаза отражали пляшущее пламя, и в мерцании их невозможно было отгадать…
— Один ты у меня и остался, Вышатич.
Это было сказано так просто, что у витязя зашевелились волосы. Живые люди так не говорят.
— Не хорони допреж времени…
— Нет, Вышатич. Хватит уже… Да и сердце не ноет более.
— Здорова ты больно, вот и не ноет — попытался грубоватой шуткой сбить настрой Ратибор.
— Непраздная я.
И снова это было сказано не так, как это обычно делают женщины, без волнительного смущения и естественной женской гордости. Молодая княгиня просто сообщала факт.
— Князь-то знал?
— Знал. Потому и хотел так меня сплавить в Новагород. Я ведь без того с ним бы осталась, хоть как.
Витязь давно усвоил нехитрое правило: когда нечего сказать — молчи. Всяко лучше будет. Он опять осторожно взял её руки в свои ладони. Но княгиня мягко перехватила его ладонь, поднесла к лицу и прижалась щекой.
— У Владко мово руки такие же были…
Ратибор трудно сглотнул.
А молодая княгиня уже неспешно развязывала тесёмки дорожного плаща. Витязь завороженно смотрел, как спадают дорожные одеяния.
— Ты чего… — и не узнать своего голоса.
— Не хочу, чтобы сие всё ушло просто так — княгиня легонько встряхнула свои налитые груди — и уж всяко не оставлю это поганым.
Она встала перед ним нагая, прекрасная, как летняя утренняя заря.
— Мне боле нечего тебе дать, Ратибор Вышатич. А тебе?
— Вот по самой дороге и поезжайте. Кони у вас добрые, дорога видная, до свету ещё вёрст восемьдесят отмахаете, даром что темно.
— Спаси вас Христос, ребята… Прощайте.
— Да мы бы не против. Не поминайте лихом!
Торжокская сторожа растаяла в ночи. Воевода расщедрился-таки, дал провожатых, которые довели витязя и княгиню до какого-то перекрёстка, вёрст за пятнадцать от Торжка. Можно бы, конечно, и подальше, но дарёному коню в зубы не смотрят.
Ратибор взял с места крупной рысью.
…
Ясный зимний рассвет застал их возле какой-то придорожной деревушки. Лениво брехали собаки, где-то кукарекали петухи, соревнуясь в силе голоса. Из крайней избушки гурьбой вывалились малые ребятишки, толкаясь и смеясь, начали играть в снежки. Дико и непривычно. Витязь усмехнулся. Как быстро они отвыкли от нормальной жизни, как быстро привыкли к безмолвию пожарищ и обглоданным волками трупам. А ведь татары явились на Русь всего ничего, меньше трёх месяцев назад.
— Уходите… — послышалось вдруг сзади. Ратибор оглянулся. Молодую княгиню била крупная дрожь, на иссиня-бледном лице лихорадочно горели глаза — Люди, уходите… В леса, в пустыни, прочь!
Витязь едва успел спрыгнуть с коня, чтобы подхватить лёгкое падающее тело. Княгиня уже закатила глаза, впадая в беспамятство. Всё. Любой выдержке есть предел.
— Не знаю, чем тебе и помочь, витязь…
— Не то говоришь, хозяин. Не токмо мне — себе помочь должен. И сделаешь это сейчас. Запрягай лошадей в розвальни. И думай покуда, куда бечь. В самую глухую урёму, которую знаешь.
Жарко пылала печь, топившаяся по-белому — роскошная для деревни вещь. В богатой, просторной горнице на сдвоенной широкой лавке, на постеленной мягкой шубе забылась тяжёлым, полубредовым горячечным сном молодая княгиня. Деревенский богатей, промышляющий торговлишкой, тяжко кряхтел, соображая. Ратибор видел его насквозь — трудно бросать нажитое, бежать неведомо куда пожилому уже, семейному человеку, хорониться в лесной глуши. Ничего, переживёт. Покойнику богатство и вовсе ни к чему.
