Валериан Светлов - Рабыня порока
Да еще кормилица, женщина сердечная и добрая, относилась к этой перемене подозрительно, убеждая Наталью Глебовну не доверять очень‑то «дите» его матери.
Она пугала Стрешневу дурными снами, видевшимися ей в последнее время, но на эти предсказания никто не обращал внимания.
Однажды в тихий и теплый вечер сидела Марья Даниловна в одной из беседок сада с Никитой Тихоновичем рядом с кормилицей, которая укачивала на руках их сына.
— Машенька, — сказал Никита Тихоныч, разнеженный ласковыми речами Марьи Даниловны, — кем будет наш сын, как ты полагаешь?
— Что больно рано загадывать? — ответила она.
— Время бежит быстро, незаметно проходят дни и недели, а там, смотришь, и года пролетели. Мы его сделаем офицером.
— Его — офицером? Никогда!
— Отчего? Служба в войсках почтенна и ведет к славе.
— И к смерти.
— Разве я умер? — возразил Стрешнев. — Но вот я более десяти лет служил верой и правдой царю. Я покорил Финляндию, Ингрию, Ливонию и… тебя покорил в одном из походов.
— Я не хочу, чтобы он был офицером, не хочу, не хочу, не хочу. Он уйдет в поход, и я не увижу его больше, годами, может быть, видеть не буду. Шальная пуля может сразить его…
Она близко нагнулась к кормилице, взяла из ее рук ребенка и стала преувеличенно страстно целовать его.
— Ежели ты хочешь сделать из него солдата, — вдруг шутливо сказала она Никите Тихоновичу, — ты недостоин иметь сына. Прощай, я уношу его!
И она убежала с ребенком на руках. Стрешнев тоже поднялся, смеясь ее странной выходке и угрозе, и медленно пошел за ней. Марья Даниловна бежала к озеру.
— Тише, Машенька, ты споткнешься, уронишь его, — кричал он ей.
Но она не слышала его и продолжала бежать.
У самого берега стояла ветхая лодка, которую употребляли иногда рабочие, чтобы перебраться для сокращения пути на другой берег. Марья Даниловна быстро вскочила в нее.
Когда Никита Тихонович с кормилицей подбежали к озеру, Марья Даниловна уже отплыла от берега.
Лодка была старая, лежалая, но, по‑видимому, не представляла опасности, так как и раньше на ней переправлялись люди.
Но, увидя в ней Марью Даниловну, окутанную легким туманом, поднимавшимся в эту вечернюю пору с озера, Никита Тихонович вдруг почувствовал, что сердце его болезненно сжалось, как будто в предчувствии какого‑нибудь несчастья.
— Машенька, Машенька! — закричал он. — Вернись скорее, прошу тебя! Ты неосторожна! Воздух сырой нынче, и ты его можешь простудить…
— Нет, не бойся! — закричала она ему в ответ. — Я не вернусь, я сказала тебе. Прощай!
И ударом весел она еще более удалилась от берега; лодку вынесло на самую середину озера. Кормилица стала ворчать.
— Напрасно боярыня делает это, вот уж напрасно! Нечисть в этом пруду водится. Недобрая слава о нем. Водяной в нем живет, и русалки завсегда малых детей губят — кому это неведомо?
— Машенька, Машенька! — кричал Никита Тихонович, сделав из рук своих рупор.
И вдруг в это же время раздался неистовый крик, страшный крик, мгновенно сменивший раздававшийся с лодки смех.
— Спасите! Спасите! Никита… Спасите, детище мое родное!
Никита Тихонович, недолго думая и не стараясь понять, что происходит на пруду за этой голубоватой дымкой тумана, быстро, одним движением сорвал с себя камзол и бросился в воду.
Он скоро достиг середины пруда, потому что хорошо плавал, и увидел на поверхности воды отчаянно барахтавшееся и выбивавшееся из сил тело.
Это была Мария Даниловна.
Она отчаянно била одной рукой по воде, другой держала ребенка.
Никите Тихоновичу удалось подтолкнуть их к берегу, освободить Марью Даниловну от ее ноши и наконец с большими усилиями вынести их на берег.
Ребенок был мертв. Он захлебнулся водой и лежал теперь окоченевший и синий на берегу, рядом с матерью, которая находилась, по‑видимому, в глубоком обмороке.
Кормилица плакала над трупом ребенка неутешными горючими слезами.
По ее крику сбежались люди, привели в чувство Марью Даниловну, отнесли ее домой.
Никита Тихонович от волнения, страха за Марью Даниловну и от горя, вызванного утратою сына, слег в тот же вечер в постель в сильнейшей лихорадке.
Это новое происшествие как громом поразило всех в усадьбе.
И многое множество людей спрашивало себя: было ли это новым преступлением стрешневской наложницы или только простой случайностью?
XVI
Никита Тихонович сильно разнемогся. Наталья Глебовна пробовала окружить его своими попечениями и ухаживать за ним, но больной был очень раздражителен, и новое преступление Марьи Даниловны не только не уменьшило его страсти к ней, но как будто разожгло еще больше.
Кормилица, стремянный, вся челядь усадебная и дворня уже давно считали боярина за порченого и ума решившегося.
Кажется, к этому убеждению в последнее время стала приходить даже и сама Наталья Глебовна. Так как муж ее упорно требовал к себе Марью Даниловну, то она наконец вовсе отстранилась от него.
Марья Даниловна являлась в комнату больного с видом отчаянья, слабой и разбитой случившимся «несчастьем». Никита Тихонович утешал ее, как умел, и говорил, что, как только поправится, отправит Наталью Глебовну в монастырь, чтобы жениться на Марье Данилове, которая содрогалась при этих словах, убеждая его не торопиться и обдумать свое намерение. Он выходил из себя, чувствуя ее тайное нежелание подчиняться его воле, и в одну из таких минут дал ей клятву, что это состоится во что бы то ни стало и что Марья никогда и никуда не уйдет из его усадьбы.
Между тем, покинутая жена, окончательно потерявшая надежду на восстановление сносных отношений к себе мужа, все больше и больше сближалась душой с Телепневым.
Но и в этом стал упрекать ее Никита Тихонович, которому хотелось так или иначе оправдать себя самого перед людьми и собой.
Наконец у него вышло неожиданное объяснение с Телепневым. Телепнев — натура прямая и честная — стал укорять Стрешнева за его отношение к жене, но был им резко остановлен.
— Молчи, Борис Романыч, — сказал он, — не тому судить меня, у кого на душе тоже есть свой грех.
— Какой? — резко спросил Телепнев.
И Стрешнев сказал ему, что он прекрасно видит, что его молодой гость любит боярыню. Телепнев не стал скрывать своих чувств, но сказал, что любовь его к Наталье Глебовне не имеет ничего похожего на преступную любовь Стрешнева к Марье Даниловне.
— Она еще преступнее, — возразил Стрешнев, — ты любишь чужую жену, а я — свободную женщину.
У них вышла ссора.