Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!
— Говорите так, будто заколачиваете крышку гроба.
— Что делать? У нас нет времени для церемоний. Вы — больной, к тому же, почти безнадёжный! На ваше спасение мною затрачена большая энергия. Я подарил вам жизнь во второй раз, имею некоторые права. Наконец, мы оба находимся в таких обстоятельствах, которые побуждают к скорым действиям. У меня нет времени, а вас, кроме меня, никто не вытащит. Слушайте, если ещё в вас осталась капля разума и если вы хотите жить. Не то, так прощайте, я могу и удалиться.
И уже тише, как бы про себя, добавил:
— Общение с Наташей мне доставляет куда больше удовольствия, чем с вами.
И эти последние слова окончательно сломили Качана; они обожгли его, помутили разум. Никогда Борис не чувствовал себя таким беспомощным и слабым; он был раздавлен, разрушен — полусидел в углу дивана и, запрокинув голову, бездумно смотрел в потолок.
Возражать не было сил, да и разум ему диктовал: Курнавин прав, он как психолог знает, что надо говорить и как поступать. Ему надо ввериться. Другого выбора нет.
— Вы жили без борьбы, вам всё подавали на блюдечке, — продолжал Николай Семёнович. — И тело ваше, и душа ослабели; мышцы одрябли, воля умерла. Вы летите в колодец. Да, молодой человек, — в колодец.
«Каркает, как ворона», — внутренне бунтовал обиженный, оскорблённый Качан. Однако возражать не смел. В глубине души, каким-то внутренним, тайным разумом улавливал правоту в словах Курнавина; ко всему прочему, прибавлялась, распаляя любопытство, мысль: «Он — старик, неужели Наташа?.. Возможна ли между ними любовь?»
— Ты полагаешь, — Курнавин перешёл на ты, — что жизнь твоя, и здоровье принадлежат тебе, а остальным до тебя дела нет. Тебя учили в школе, над тобой бились в институте, тебя за уши тянули в аспирантуре… — ну-ка, посчитай, сколько ухлопали на тебя народ и государство?..
— Голая риторика!.. Устали от неё. Увольте.
— Давайте честно, положа руку на сердце. Что даёт вам право так высоко задирать нос? Открытия? — вы их не совершили, изобретения — они все в проекте; может быть, вы чего-нибудь производите и люди пользуются плодами вашего труда?.. Ничего решительно!.. Вы со дня своего рождения не произвели и одной вещи, которая служила бы людям. Вы пока живёте в долг, — да, представьте себе — всё берёте у людей взаймы и обязаны жить ещё и потому, чтобы расплатиться с государством.
— А это уж слишком. Вы много себе позволяете.
— Чего же это я говорю вам лишнего? Правду вам говорю — и более ничего. И если бы все вот так же, как я, — с самого детства, сызмальства вам говорили правду, — пожалуй, вы бы не оказались, как теперь, на краю пропасти.
— Так уж и пропасть?
— Да, пропасть или тупик. Физический и духовный — нравственный, моральный. Вы до сих пор только и делали в своей жизни, что обещали. Кормили всех посулами и под эти посулы получали жирную зарплату. Более того, со своей фанаберией, непомерным тщеславием и алчностью вы наделали государству много вреда. Заклевали, охаяли два прекрасных изобретения: одно посылалось вам на отзыв с Урала, другое — из Сибири.
— Откуда вы знаете?
— Знаю многое и другое. Ясновидение — тоже моя стихия. Смотрю на вас и читаю летопись ваших дел, вижу судьбы рядом идущих с вами людей. Свой отдел вы превратили в кормушку.
— Вы дошли до оскорблений!
— Давайте перечислим темы, которыми занимался ты лично, а затем и твой отдел в институте отца. А-а?.. Я приготовил пальцы. Считаем.
— Не трудитесь. Считать не будем.
— То-то ж, тем было много, результатов — ноль. Зато сколько сказано речей, выдано векселей и обещаний — и сколько жалоб, претензий, недовольства. На всякого рода неустройства, малые ассигнования, медленные решения. Попутно пили коньяк, сидели в ресторанах, били себя в грудь. Ладно! Не надо речей. Помолчите хоть здесь. Скажу ещё и то, о чём ты и сам не догадывался: с такой же фарисейской нечестностью, так же невежественно, как относился ты к общественному долгу, ты относился и к своему организму, — а он, как я уже сказал, — тоже принадлежит государству. Ты издевался над ним, насиловал, задавал ему такие перегрузки, которые он, в конце концов, не смог переносить. И вот тебе финал нашей беседы.
— Беседа ваша, а не наша, — слабо возразил Качан.
— Хорошо, пусть будет моя. Финал таков: три дня лежать, принимать таблетки и до моего особого разрешения потреблять лишь жидкость, которую приготовит Наташа. Десять стаканов в день — через равные промежутки.
— И вот ещё: напишу перечень лекарств и расписание — как принимать, с чем, в какие часы — на целый год. Борьба нам предстоит долгая, отступать некуда — только вперёд!
Говорил, писал, а сам краем глаза поглядывал на Бориса: не слишком ли огорчил его проповедью? Не усугубил ли спазм сосудов?.. Не прихоти ради лепил горькие истины Николай Семёнович, не в порыве раздражения, а с единственной, заранее рассчитанной целью — сломать в молодом человеке гордыню, пошатнуть весь строй ложных и пагубных взглядов на жизнь, на отношения с обществом, людьми, — наконец, с самим собой, собственным своим организмом. Понимал: в этот критический момент пагубно малейшее прибавление горечи, но верил в очистительную силу своих слов, в то, что несут они пациенту больше света и надежды, чем обиды.
И расчёт оказался верным; Борис лежал одухотворённый, изнутри у него поднимались силы жизни, — и хотя он ещё не сознавал в полную меру значения проповеди, но сердце его билось ровнее и чётче; в душе поднимались силы, которых он прежде не знал.
— Всё! На сегодня довольно. Встретимся завтра.
Не попрощавшись, Курнавин вышел.
Была пятница, и вечером на улице дачного посёлка стали появляться люди с рюкзаками. Два автомобиля остановились у дачи доктора Морозова. В малиновом «жигулёнке» приехали сам доктор с женой, мать и отец Бориса, из бежевой «Волги» — служебной машины академика Качана — вышел невысокий пожилой мужчина в замысловатой кепочке и сером расклешённом плаще — это был учитель Морозова, известный хирург из Ленинграда профессор Пётр Ильич Чугуев. Он находился в Москве по случаю очередной сессии академии медицинских наук и принял приглашение Морозова провести выходные дни у него на даче.
Хозяйка дачи Ингрида Яновна — родом из Прибалтики — провела его в кабинет. Лежащий на тахте Качан испугал хозяйку.
— Господи Боже мой! Один тут — да как же ты?
Посмотрел на дверь — не идут ли следом матушка с отцом.
— Не пугайтесь, — кивнул им Борис, подняв для приветствия руку. — Я здоров, почти здоров. Рад приветствовать вас, Пётр Ильич, на столичной земле. По радио слышал — у вас сессия.
