Джеймс Купер - В Венеции
— Утром он всегда купается в Джудекке, а вечером его всегда можно увидеть между гуляющими на Бролио… Ну, так вот слушай же о Пьетро и не перебивай… Мы как-раз плыли мимо анконца, когда он перекувырнул гондолу с Пьетрилло. Мы с Джиорджио ругались на чем свет стоит, глядя на неловкость иностранца… Вдруг мой хозяин возьми да и прыгни в воду, чтобы помешать молодой даме разделить судьбу своего дяди.
— Чорт тебя побери! Первый раз от тебя слышу об этой молодой даме и о смерти ее дяди!
— Ты был слишком занят мыслями о твоем тунисце, чтобы помнить мои слова. А прекрасная синьора, между тем, чуть было не разделила участи гондолы и ее дяди, римского маркиза.
— Батюшки! Какое несчастье быть утопленным, подобно собаке, от неловкости гондольера Пьетрилло.
— А все-таки это кончилось счастливо для анконца, потому что, говорят, этот самый утонувший римский маркиз, если бы он остался жив, обязательно сгноил бы его в тюрьме.
— А что же с ним, с плутом, сделалось?
— Да ведь я тебе, бестолковый, говорю: анконец уплыл, чорт его знает куда, в тот самый час, когда…
— Ну, а Пьетрилло-то?
— Джиорджио, мой подручный, вытащил его веслом. Мы оба занялись тогда спасанием вещей с разбитой гондолы.
— И вы не могли ничего сделать, чтобы спасти бедного римлянина? Как бы его смерть не принесла несчастья анконцу-то, хозяину брига!
— Что поделаешь. Как ключ в воду канул. Ну, а тебя что тянет в Венецию, дружище? Ведь неудача с апельсинами в твою последнюю поездку, кажется, заставила тебя отказаться от поездок сюда.
— Это, брат, дело мое… А ты прислушивайся, Джино… Разве твой хозяин не требует гондолы между закатом и восходом солнца?
— С некоторого времени он спит по ночам не больше совы. И с той поры, как стаял снег на Монте-Феличе, я не ложусь раньше, чем солнце не поднимется над Лидо.
— И как только твой хозяин убирается в его дворец, так ты и бежишь на мост Риальто и на площадь рассказывать, как проводил ночь твой хозяин.
— Если бы я позволил себе такие вольности, это был бы последний день моей службы у герцога святой Агаты. Гондольер и духовник — главные советники дворянина, с той разницей, что духовник узнает только те грехи, которые дворянин хочет обнаружить, а гондольер знает кое-что и побольше… Разве я не найду дела почестнее и поумнее, чем рассказывать встречному и поперечному тайны моего хозяина?
— Вот, вот! А для меня мои дела еще важнее, чем для тебя хозяйские.
— Прежде всего, нельзя сравнивать какого-нибудь владельца фелуки с гондольером, доверенным неаполитанского герцога, который имеет право быть допущенным в Совет Трехсот… Постой, — прервал с живостью свою речь гондольер, который спорил, как свойственно итальянцам, ради самого спора, не высказывая своих настоящих мыслей. — Вот кто-то идет, он подумает, что нас нужно разнимать…
Калабриец молча отступил и спокойно взглянул на человека, вызвавшего это замечание. Тот проходил медленно. Ему не было еще и тридцати лет, хотя можно было дать и больше. Он был бледен, худощав, но мускулист. Шаг его был тверд, ровен и уверен, держался он стройно и свободно, и все его движения отличались бросающимся в глаза спокойствием. По костюму его можно было отнести скорее к беднякам: на нем были обыкновенная бархатная куртка и шапочка коричневого цвета, какие носили тогда в южных странах Европы. Его лицо было скорее грустно, чем мрачно, и оживлялось полными огня, ума и страсти глазами.
Гондольер и моряк молчали, пока этот человек, пройдя мимо них, не скрылся из виду. Тогда Джино прошептал с выражением страха на лице.
— Это Джакопо!
Моряк таинственно поднял три пальца и указал на Дворец Дожей.
— Слушай-ка, Стефано Милано, — сказал серьезно гондольер, — есть в Венеции вещи, о которых должен забыть тот, кто хочет спокойно есть свои макароны. Какие бы ни были дела, по которым ты приехал сюда, в город, ты прибыл во-время, и увидишь большую гонку гондол, которую устраивает правительство.
— А ты в ней участвуешь, Джино?
— И я, и Джиорджио. Кому повезет, тот получит в награду серебряную лодку. Будет также венчанье дожа с Адриатическим морем.
— Твои дожи хорошо сделают, если будут получше ухаживать за Адриатикой, потому что теперь много народу начинает предъявлять на нее свои права. По пути сюда мне встретился странно оснащенный корсар с удивительно быстрым ходом. Он, казалось, хотел гнаться за моей фелукой до самых лагун.
— И у тебя душа ушла в пятки?
— На его палубе о чалмах не было и помину… Виднелись, матросские колпаки на взбитых волосах, подвязанные под чисто выбритые подбородки.
— Республика устарела, брат. Это, пожалуй, верно. Снасти нашего старого Буцентавра[12] пришли в ветхость. Я не раз слышал, как говорили моему хозяину, что и крылатый лев святого Марка не летает уже так, как бывало в молодости.
— Твой хозяин, дон Камилло, рассуждает о судьбе города, потому что голова его находится в безопасности под крышей старинного замка святой Агаты. Если бы он отзывался с большим уважением о дожах и Совете Трехсот, его притязания на права предков скорее получили бы удовлетворение.
— А все-таки, Стефано, ты и сам не думаешь, чтобы республика приобрела еще трофеи для украшения собора и площади святого Марка? — заметил гондольер.
— Сопровождая твоего хозяина в прогулках, ты, приятель Джино, далек от того, что происходит в народе. Прошли красные денечки святого Марка, и наступают они для севера.
— Может быть…
— Джино! — раздался повелительный голос около гондольера.
— Слушаю, синьор.
Тот, кто прервал беседу двух товарищей, не проронив больше ни одного слова, жестом руки приказал подать гондолу.
— До свиданья! — прошептал поспешно гондольер.
Его собеседник пожал гондольеру дружески руку. Через минуту Джино оправлял подушки в палатке гондолы. Разбудив своего подручного, он вместе с ним взялся за весла.
Глава II
Войдя в гондолу, дон Камилло стоял, погруженный в задумчивость, до тех пор, пока лодка, управляемая искусными гребцами, не выбралась из тесноты и не направилась к Большому каналу.
— Тебе хочется показать свое искусство на гонках, Джино, и по справедливости ты заслуживаешь награды, — сказал дон Камилло. — С кем ты разговаривал, когда я позвал тебя?
— Это мой приятель из Калабрии, синьор. В последний свой приезд он клялся, что не вернется больше в Венецию, а теперь пригнал опять свою фелуку.
— А как его имя, и как называется его фелука?
— «Прекрасная Соррентинка», а его зовут Стефано Милано; он — сын старого вашего слуги, синьор. Его судно — одно из наиболее быстроходных, да и красотой может похвалиться.
