Иван Дроздов - Покоренный "атаман"
А недавно произошла перемена. Я даже испугался, настолько неожиданной она мне показалась. Перевощиков пришел благостный, умиротворенный. «Что за наваждение?» — подумал я.
— Ты в своем уме? — спрашиваю.
— В своем, — кивает он мне, — в своем. — А сам так и улыбается, так и улыбается, будто ему отроду четыре года и он нашел пятак.
— Я еще никогда так прочно не пребывал в своем уме, как сегодня. На меня нашел стих, и мне теперь никто не нужен. Меня осенило, я напал на жилу–теперь работать и работать. Словом, прощайте все мои увлечения! Всех оставляю в покое! Кому надоел — простите, кому не угодил–не взыщите: Перевощикова нет. Он в небытие!
Слава богу! — вздохнул я с облегчением. Успокоился наконец. И невольно подумал о вас: кому–кому, а вам–то от него доставалось. Досаждал звонками, забрасывал письмами, поджидал у служебного входа в театр и выскакивал в момент, когда он меньше всего был нужен.
Вот видите, как хорошо мы теперь зажили. Ни тревог, ни волнений. Может быть, нас оставят в Москве работать, мы тогда и совсем не станем вам досаждать. Простите и будьте здоровы.
По поручению Перевощикова Андрей Самарин».
В вестибюле гостиницы, куда Андрей пришел, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, ему подали открытку. Она была из Степнянска, от Марии. Андрей бросился в свой номер. Там он закрылся на ключ, постоял с минуту у двери с зажмуренными глазами, затем прочел:
«Здравствуйте, Андрей Фомич!
В Степнянске не светит солнце и по вечерам дочери Мельпомены никто не звонит по телефону. На театре, как и прежде, играют пьесы. Артисты поют песню: «Возможно, возможно, конечно, возможно…» Что ж, наверное, есть люди, для которых, действительно, нет ничего невозможного. Особенно же для тех, кто взбирается на небо и ходит по облакам. Завидую таким людям! У меня же нет крыльев, и по той причине я не могу взобраться на небо. Но я бы тоже хотела верить во все возможное. Без веры человеку трудно жить. Желаю вам успеха. Будьте счастливы!..
Мария».
Андрей читал и перечитывал. В глубинном подтексте, за строчками письма он слышит жалобу на судьбу. Лед тронулся! Он только теперь заметил, что письмо, предназначенное для Марии, он так и не отправил. И хорошо!.. Нет, он не пошлет это письмо Марии!..
В Степнянск, Степнянск… Но как закончить дела? В институте у него много дел — управиться бы за десять дней. Нет, нет, он сделает все раньше. Побудет здесь неделю — и в Степнянск.
2
— Ты слышишь, Андрей, директор просит нас явиться на совещание. Тут, в Москве — в комитет. Шатилов тоже будет.
Каиров ходил по номеру, искал пижамную куртку, а девушка, принесшая телеграмму, стояла у дверей.
— Ты можешь уехать на Южный полюс — они достанут тебя и там. Ты думаешь, не достанут?.. Нет, будь уверен, они достанут.
Андрей еще лежал в кровати. Вчера он поздно пришел из театра, ходил смотреть пьесу, которую видел в Степнянске с участием Марии. Смотрел и сравнивал игру москвичей со степнянцами. От сравнения Мария еще больше выросла в его глазах.
— Так ты слышишь, что они нам пишут: «Завтра угольном Комитете обсуждаются проблемы автоматизации «Атамана» будьте на совещании вместе Самариным.
Я вылетаю Шатилов».
— Слыхал?.. Будьте вместе с Самариным, — он тоже вылетает. Нет уж, меня увольте. Я нездоров. Ты, Андрей Фомич, иди, я тебе и адрес дам, и расскажу, как добраться до комитета, а я не поеду. Боюсь, расшумлюсь там и разные неприятности навлеку на институт. Вы один справитесь. Смотри там по ходу дела: если нужно что — подскажи директору. Только о нашей затее с книгой — ни гу–гу. Не спугнуть бы. О чем другом — говорите, о книге — ни–ни. Так ты сходи на совещание, а я в издательство поеду, наши дела делать. Об институтских пусть директор болеет. Он всему делу голова — ему и карты в руки.
В голосе его звучала добродушная шутливость:
— Ты молодой — помни: кто везет, того и погоняют. Наука любит простофиль вроде вашего Каирова. С тех пор как я себя помню, я тяну почти весь институт. Все видят, что могу, — и валят. Чем больше могу, тем больше валят. Но довольно! Лошадь отработала свое, и ей пора сбавить ход. Свалю с плеч «Атамана», тогда мы будем отдыхать.
Борис Ильич любил говорить о тяготах жизни, особенно если рядом был внимательный слушатель.
— Борис Ильич, дайте мне адрес Комитета, — попросил Самарин.
Каиров вырвал из блокнота листок, написал адрес.
— Не помню точно комнату, но кажется, семьсот двенадцатая. Это и есть конференц–зал.
Назавтра в назначенный час Самарин был в Комитете. Нашел нужную дверь, над которой красовался глазурованный кружочек с золотой цифрой «712».
До начала совещания оставалось двадцать минут. В риоткрытую дверь Андрей увидел Шатилова в окружении незнакомых людей.
Андрей прошел дальше по коридору, он считал неудобным быть в кругу незнакомых людей и решил уединиться в укромном месте. Подошел к окну.
— Вы на совещание? — спросил Андрея подошедий старичок с седенькой бородкой и черным портфелем.
— Да, я из Степнянска.
— Не из лаборатории ли Каирова?
— Совершенно верно.
— Слыхал, слыхал… Будем знакомы: профессор Ладейщиков. Приятно, знаете, встретиться, приятно. Я хоть всю жизнь на другом полюсе был, но теперь уступаю вам и поздравляю. Струговый агрегат побил — ваша взята, я человек честный, упираться не стану. Струг — значит, струг. И людей меньше — почти безлюдная лава, только таким агрегатом и возьмешь «Атамана». Мы ведь два года обсуждали, до хрипоты спорили: стругом его брать или комбайном? Каиров молодец!.. Он нам всем нос утер. В последней своей статье все по полочке он разложил, очень доказательно убедил…
Самарин вспомнил недавний переполох в институте из–за статьи Каирова. Ее напечатали в журнале «Уголь». Самарин прочел статью и нашел ее содержательной, но в кулуарах института Каирова обвиняли в плагиате. Говорили, чтo Леон Папиашвили подготовил статью по отчетам всех лабораторий института и что Каиров якобы не имел никакого отношения к стругам, а выдал результаты исследований институтских лабораторий за свои собственные. В институте создалась группа ученых, преимущественно молодежь, они хотели писать жалобу на Каирова, но кто–то их утихомирил, и конфликт погас. Впрочем, Самарин знал обо всем этом понаслышке, поэтому не мог сказать профессору ничего вразумительного.
— «Атаман» покорится! — продолжал профессор, отмеривая шаги у окна. Потом подошел близко к Андрею, заговорил горячо и прерывисто:
— Я ведь, молодой человек, тридцать лет в Донбассе, как медный котелочек, отбухал. Еще с обушком да с молоточком… А теперь в науку ударился. Преимущественно занимаюсь теоретической разработкой органов резания. На «Атаман» вы лавиной двинулись. Москвичи комбайн предлагали, а вы — струговый агрегат. Если хотите, тут налицо знамение времени, штрихи эпохи, тут вам борьба нового со старым.
