Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)
В течение двадцати девяти дней, которые мы провели в Гибралтаре, Дэвид ни разу не сходил на берег: он оставался на корабле, мрачный и безмолвный, но между тем исполнял свои обязанности с точностью и ловкостью, которые сделали бы честь настоящему матросу. Я нашел беднягу в парусном чулане – он чинил парус – и отдал ему письмо. Он, узнав руку, сразу же его распечатал. С первых строк он страшно побледнел, дрожащие его губы посинели, потом крупные капли пота покатились по его лицу. Дочитав письмо, он сложил его и спрятал за пазуху.
– Что тебе пишут, Дэвид? – спросил я.
– Чего я ожидал, – отвечал он.
– Однако же, письмо, кажется, очень поразило тебя?
– Да, ведь хоть и ждешь удара, от этого не меньше больно.
– Дэвид, – сказал я, – поверь мне свою тайну как другу.
– Теперь никакой друг на свете мне не поможет, однако я все-таки благодарен вам, мистер Джон. Я никогда не забуду, что вы и капитан для меня делали.
– Не унывай, любезный друг Дэвид, не теряй мужества.
– Вы видите, я спокоен, – сказал он, принявшись снова зашивать парус.
И точно, он казался спокойным, но это было спокойствие отчаяния и безнадежности. Я возвратился к капитану с печалью в душе. Я хотел сообщить начальнику свои опасения насчет Дэвида, но он сразу же сказал мне:
– Я сейчас обрадую вас, мистер Девис. Мы идем в Константинополь, подкрепить предложения, которые нашему послу, мистеру Эдеру, поручено сделать Блистательной Порте. Вы увидите землю «Тысячи и одной ночи», Восток, о котором вы всегда мечтали, увидите его, быть может, сквозь пороховой дым, но это, конечно, не отнимет у него поэзии. Объявите об этом экипажу и прикажите, чтобы все были готовы к выходу в море на рассвете.
Капитан угадал: ничто не могло быть для меня приятнее этой вести, она изгнала из головы моей все другие мысли. Я сразу же пошел сообщить лейтенанту приказание капитана. Со времени приключения с Дэвидом капитан Стенбау почти никогда не обращался прямо к нему и чаще всего сообщал свою волю через меня. Борк не мог не заметить этого и еще больше невзлюбил меня.
Но, как в этом случае, так и всегда, говоря с ним, я наблюдал почтительные формы самой строгой дисциплины. Он ответил с холодной и принужденной учтивостью, и мы разошлись.
Вечером мы начали сниматься с якоря и, так как ветер был благоприятным, ночью подняли паруса, и на следующий день часа в четыре пополудни уже потеряли землю из виду.
Первая моя вечерняя вахта сменилась, и я начал уже раздеваться, как вдруг в кормовой части послышался шум и раздался крик: «Режут!» Я бросился на палубу, и меня поразило ужасное, неожиданное зрелище.
Четыре матроса держали Дэвида, в руках у него был окровавленный нож, а первый лейтенант, сбросив мундир, показывал широкую рану в верхней части правой руки. Как ни удивительно было это происшествие, но было ясно, что Дэвид хотел убить Борка, к счастью, матрос, стоявший поблизости, увидев, как блеснуло железо, закричал, и лейтенант отразил удар рукой: нож, направленный ему прямо в грудь, попал в плечо. Дэвид замахнулся было снова, но Борк схватил его за руку, между тем подоспели матросы и связали убийцу.
Стенбау выбежал на палубу почти в одно время со мной и все это видел. Невозможно выразить горести, которая изобразилась при этом зрелище на почтенном лице доброго старика. В сердце своем он всегда был расположен больше к Дэвиду, чем к Борку, но подобного поступка извинить ничем невозможно: это – настоящее преднамеренное убийство. Капитан приказал заковать преступника в кандалы и посадить в трюм, а потом на третий день назначил заседание военного суда.
Ночью, накануне суда, капитан прислал за мной и спросил, не знаю ли я чего особенного об этом ужасном деле? Я знал только то, что известно было и самому капитану, и потому не мог сообщить ему никаких сведений. Я предлагал сходить в трюм, чтобы выспросить, что можно, у самого Дэвида, но это было против военных законов: преступник до начала суда не мог иметь никакого общения с кем бы то ни было.
На другой день, после чистки оружия, то есть часов в десять, военный суд собрался в кают-компании. Там поставлен был большой стол, покрытый зеленым сукном, и посередине его лежала большая Библия. Судьи сели в конце стола против дверей: капитан Стенбау, два вторых лейтенанта, подшкипер и Джеймс, как старший из мичманов. По сторонам стояли сержант и офицер, которому поручено было поддерживать обвинение, оба с непокрытой головой, а первый с обнаженной шпагой в руках. Как только судьи заняли свои места, двери открыли и впустили матросов, которые встали в выделенном для них месте. Что же касается первого лейтенанта, то он оставался в своей каюте.
Привели преступника: он был бледен, но совершенно спокоен. Все мы вздрогнули при виде этого человека, которого насильственно оторвали от жизни безвестной, но спокойной и счастливой, и который, как безумный, решился на преступление. Закон, конечно, был справедлив, но между тем этот человек был некоторым образом вовлечен в преступление нами самими, и, несмотря на все наше сочувствие, мы могли только толкнуть его в бездну, на край которой он ступил.
Несколько минут царило молчание, и такие же мысли, конечно, представлялись всем участникам этой торжественной сцены. Наконец раздался голос капитана.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Дэвид Монсон, – отвечал преступник голосом тверже голоса судьи.
– Который тебе год?
– Тридцать девять лет и три месяца.
– Откуда ты родом?
– Из деревни Салтас.
– Дэвид Монсон, тебя обвиняют в том, что ты в ночь с четвертого на пятое декабря пытался убить лейтенанта Борка.
– Это правда.
– Какие причины побудили тебя к этому преступлению?
– Некоторые из этих причин вы знаете, капитан, и я не стану говорить о них. А вот и другие.
При этих словах Дэвид вынул из-за пазухи бумагу и положил ее на стол. Это было письмо, которое я отдал ему дня три назад в Гибралтаре.
Капитан взял его и, читая, был заметно тронут, потом передал его своему соседу, таким образом оно перешло через руки всех судей, и последний из них, прочтя, положил его на стол.
– Что же такое в этом письме? – спросил офицер-обвинитель.
– В этом письме пишут, – сказал Дэвид, – что жена моя, превратившись во вдову при живом муже и оставшись с пятерыми детьми, продала все, что у нее было, чтобы их прокормить, а потом стала просить милостыню. Однажды ей в целый день ничего не подали, голодные дети плакали, она украла у булочника кусок хлеба. Из милости и сострадания к ее горестному положению, ее не повесили, но посадили на всю жизнь в тюрьму, а детей моих, как бродяг, отдали в богадельню. Вот что в этом письме… О, мои детушки, мои бедные детушки! – вскричал Дэвид с таким раздирающим сердце рыданием, что слезы брызнули из глаз всех.
