Владислав Пасечник - Модэ
Салму таежники не нравились.
— Они живут в краю, в котором негоже жить человеку, — говорил он. — Не иначе как Ариман принял их под свое крыло.
Молодые волки скоро подружились с босоногими мальчишками, жившими в стойбище. Было среди них немало сирот, все происходили из бедных родов, и к князю на службу подались, надеясь на лучшую жизнь. Но князь обходился с ними дурно — плохо кормил, спать заставлял на земле, а если ленились — бил плеткой. Мальчишки смотрели за лошадьми, выгоняли их на голые пастбища в дальнем конце ущелья, где было тесно княжьим табунам. Атья часто уезжал за ними следом и помогал управляться с тучными табунами, и за это мальчишки подружились с ним особо. Этот Атья легче всех заводил друзей.
Ашпокай все не мог понять — стар или молод князь Хушан. Иногда на его лице проявлялись морщины, кожа становилась желтой и сморщенной и он был стар, как всякий человек в момент смерти, а иногда на щеках его появлялся румянец, на губах играла улыбка дурного мальчишки. Но глаза его всегда были пусты, в них ничего не было, кроме застарелой скуки и какого-то неведомого голода. Наконец, от кого-то из всадников, Ашпокай узнал, что князю чуть больше сорока — в горном племени принято было считать прожитые годы.
Когда Салм пел поэмы о героях или о любви, Хушан клевал носом и зевал. Когда же Салм рассказывал грубые и похабные истории, князь хохотал, бил себя ладонями по тугому животу. Но больше всего Хушана забавляло, когда Салм забывал слова или путал строки. Тогда он не смеялся вслух, а только молча точил бактрийца злорадным взглядом, смакуя его унижение.
Одно утешало Ашпокая — молодой бивересп Вэрагна никогда не участвовал в набегах, он не пил с дядей кумыс, не бывал на охоте, не слушал песен, не смотрел на борьбу. Ему, видно, не нравилась гнусность, что развел у себя Хушан, но перечить дяде он не смел.
Он с первых дней сдружился с Сошей — из-за изувеченной своей руки он не мог ходить в дозор и целыми днями услаждал князей пением. Плачи и сказки, что он сочинял, князьям нравились, пару раз Ашпокай видел, как Вэрагна говорит о чем-то с Сошей, и обычно угрюмое, желтое лицо молодого калеки прояснялось, глаза блестели новой жизнью. «В этом Вэрагне живет сила, не меньшая той что во мне, — думал Ашпокай — он, кажется тоже Соруш, но с другим лицом».
Князь Хушан тоже слушал, как Соша поет — не так как Салма — странно, жадно, и не столько слушал даже, сколько смотрел, неподвижно, мертвенно. Он никогда не заставлял Сошу петь, но когда слышал его голос, то замирал как степная гадюка, исчезал весь, оставался только взгляд, и он смотрел, смотрел…
— У колдуна я просил три дня жизни,
Прогнал меня он прочь
У курганного бога просил я два дня
Не ответил бог.
О дне молил я богиню,
Отвернулась она…
Князь ты или холоп,
На земле простерся,
Иль в золото одет,
Дням твоим идет счет,
Твой известен удел…
Иногда вместе с князьями сидел и меднорожий Харга. Он глядел все больше на черные обрубки, что остались у Соши на месте пальцев.
Однажды Ашпокай увидел, как Хушан запустил пальцы в серые волосы Соши, и юноша не шелохнулся и не оборвал песни. «Это не в первый раз» — догадался молодой волк.
Салм, когда узнал об этом, только поморщился: «В мире всегда так: мертвое тянется к живому, зовет его, шепчет пустыми устами. Гнусно это и страшно — но ты не выкорчуешь гор, не повернешь реки вспять… И с этим ты ничего не поделаешь».
С того дня Ашпокай потерял сон. Сила рвалась наружу, просила выхода, и он грезил наяву — видел холодный поток, смывающий дюны и скалы, увлекающий за собой людей с их скудными пожитками. «Мы погибнем, если останемся здесь — думал он — все сгинем…».
Наступил месяц Тир — встала в зените звезда Тиштар, обещая скорое наступление дождливой и душной поры. Осень была незаметна в долинах князя Хушана. Трава все так же была желта, все так же с белых горных шапок веяло недобрым холодным духом. Единственный признак осени был в том, что еловые лапы стали клониться книзу, притом нижние чуть-чуть не доставали до земли.
«Если мы продержимся здесь до Михргана, придется зимовать у князя» — ворчал Шак.
Салм ничего не говорил на это. Последние недели бактриец изменился — лицо его выцвело совершенно, он стал сутул в плечах, дурно сидел на коне и, когда никто не смотрел в его сторону, ложился коню на спину и забывался. Он иногда сетовал на судьбу, за то что не стал настоящим ашаваном, и теперь Хушан заставлял его поступать дурно.
***
Это случилось за три ночи до Михргана. Ашпокай был пьян — он теперь всегда напивался, когда бывал в стойбище.
Он шел в темноте, покачиваясь на своих двоих, непривычно, медленно. Вдруг не стало звезд и тут же больно кольнуло под ключицой. Среди шатров ходили перевертыши. Пес бактрийца не появлялся последние дни и рыжие твари осмелели. На Ашпокая они даже и не глядели.
— Ууу… нежить! — Ашпокай погрозил им кулаком и двинулся дальше.
Вдруг из темноты выбежала девица, растрепанная, бесстыжая. Она обняла Ашпокая, тонкая, почти прозрачная шея ее коснулась его голого плеча. Потом она вдруг отпрянула, крикнула «Ай-яй, а я думала, ты мой жених!», и со смехом побежала прочь, и прежде чем исчезнуть в темноте, бросила через плечо еще раз: «Я думала ты мой жених!».
Ашпокай тихонько ругнулся ей вслед. Он чувствовал еще прикосновение ее кожи.
— Див! — позвал он коня по старой памяти, но тут же спохватился, смешался, и окрикнул другого своего коня:
— Ра-а-ашну-у-у! Пр-р-роклятье!
Он тихонько двинулся через лагерь, мимо спящих, безобразных, пьяных. Краем глаза он заметил недавнюю простоволосую девицу — она уже льнула к какому-то сонному парню, поглаживала его жидкую бороду и шептала что-то неразборчиво.
— Ра-а-ашну-у-у! — кричал Ашпокай зло.
Он прошел через все стойбище, набрел на пыльную тропу и двинулся прочь, под сизое небо. Исчезло вдали стойбище, темные скалы поднялись с обеих сторон. Скоро заболели ноги, непривыкшие к долгой ходьбе, но Ашпокай и не думал останавливаться. Непонятная злость гнала его вперед, по острым камням, он пережевывал пьяную свою обиду, он раскусил до крови нижнюю губу, и не замечал вокруг ничего. Когда же он пришел в себя, вокруг был сухой березняк. Под ногами чавкало — видно землю и траву размыли горные ключи.
Он нашел себе пустую корягу, похожую на колыбель, лег в нее и задремал. Последней ленивой мыслью было, что к утру он, пожалуй, замерзнет насмерть.
«Михра, Михра, где ты?».
Он думал увидеть перед смертью брата, он звал, просил, но ему явился Инисмей. Не Инисмей то есть — такого человека не было уже на земле, а только безымянный призрак его. Он стоял перед Ашпокаем и смотрел молча и с любопытством. Он не паршивел теперь, кожа его очистилась от коросты, и взгляд сделался ясным. Но Ашпокая он все равно раздражал.
