Альберто Васкес-Фигероа - Силач
— Ну а я какое имею к этому отношение?
— Самое прямое. Вы — та ось, вокруг которой вертится все это дело. И хотя в глубине души я уверен в вашей невиновности, не хочу впадать в грех гордыни и думать, что мои убеждения сильнее происков Князя Тьмы.
— Порой вы говорите, как доминиканец, а не как францисканец.
— Все мы — братья во Христе.
— Разумеется, но я всегда считала, что ваш орден более преисполнен любви к ближнему и к природе, чем остальные, и что ваш Бог — это бог не мести и ненависти, а сострадания и любви.
— Позвольте вам напомнить, что я здесь выступаю не как францисканец, а как следователь, которому поручили это дело даже против моей воли. На самом же деле моя душа стремится вглубь этих лесов, чтобы нести туземцам слово Божие.
— Как это, должно быть, печально: знать, какие великие дела ждут вас за пределами этих стен, и при этом запереть себя них, разбирая всякие мелкие дрязги, порожденные чьей-то злобой, завистью или непомерным честолюбием, — вздохнула донья Мариана Монтенегро. — Можете ли вы хоть теперь сказать, кто же обвинил меня в этих деяниях и каковы были его мотивы?
— К сожалению, не могу.
— Смогу ли я когда-нибудь это узнать?
— Не из моих уст.
В действительности она узнала об этом очень скоро, и не из уст зловонного монашка, а из уст самого обвинителя. Наконец-то немка узнала его имя, а также мотивы его поступка, ставшего причиной всех ее бед. Однажды вечером, через неделю после этого разговора, сидя в своей камере перед зажженной свечой, она неожиданно услышала скрип открываемой двери. Обернувшись в тревоге, она увидела, как в темницу вошел человек, плохо различимый в тусклом пламени свечи.
— Что случилось? — спросила она. — Кто вы и что вам нужно в моей камере посреди ночи?
— Не беспокойтесь, сеньора, — ответил лейтенант Педраса, стараясь говорить как можно тише. — Я офицер караула и не собираюсь причинять вам зла.
— И в чем причина тайного визита?
— Если они узнают, почему я здесь, моя жизнь окажется в большой опасности, — он поднял свечу, чтобы лучше видеть лицо заключенной. — Но прежде чем я расскажу вам об этом деле, я бы хотел, чтобы вы поклялись, кто никому не скажете ни единого слова о том, что сейчас услышите.
Одиночество и изоляция стали уже совершенно невыносимыми, а потому нужно ли говорить, что бедная женщина, всеми на свете забытая и покинутая, готова была согласиться на любые условия, едва перед ней забрезжил лучик надежды.
— О каком деле вы говорите? — спросила она.
— Вас хочет навестить один человек, пожелавший остаться неизвестным.
— И кто же он?
— Я не могу вам этого сказать. Так вы клянетесь, что никому ничего не расскажете?
— Клянусь.
— Ну хорошо.
Педраса обернулся в сторону человека, ожидавшего снаружи, и жестом велел ему войти. В камеру шагнул не кто иной, как Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок, и бросился на колени перед доньей Марианой Монтенегро, а Сьенфуэгос по-прежнему оставался за дверью, искусно прячась в тени.
Несомненно, немка испытала глубокое разочарование, не обнаружив в лице наемника ни единой знакомой черты. Мгновение она помедлила, вглядываясь в его лицо, после чего угрюмо спросила:
— Кто вы такой, и что вам от меня нужно?
— Я вас обвинил и теперь жажду вымолить прощение.
— Прощение? — изумилась Ингрид Грасс. — Почему я должна прощать человека, который причинил мне столько зла без причины? Уходите с глаз моих!
— Прошу вас, сеньора!
— Повторяю, уходите! Гореть вам в аду! Вы хоть понимаете, сколько зла причинили? И не только мне, но и ни в чем не повинному существу, которому еще только предстоит родиться на свет. Убирайтесь отсюда!
Обескураженный Бальтасар Гарроте сперва растерялся, но вскоре пришел в себя и бросился перед ней на колени, пытаясь обнять ее ноги.
— Ради всего святого, сеньора! — прорыдал он в отчаянии. — Ради вашего ребенка, которого вы носите под сердцем! Простите меня, или мне придется вечно гореть в аду!
— Значит, так тому и быть! — воскликнула она, взглянув на Педрасу. — Убирайтесь с глаз моих, или я нарушу клятву!
Услышав эти слова, Сьенфуэгос решил вмешаться; по-прежнему не двигаясь с места и пряча в тени лицо, он произнес с удивительным спокойствием в голосе, стараясь справиться с охватившим его волнением:
— Я не знаю вас, и вы никогда не видели меня. Я не имею никакого отношения к этому делу, но ради всеобщего блага, ради вашего душевного спокойствия, умоляю вас, сеньора, выслушайте этого человека, исполните его просьбу!
Услышав знакомый голос, донья Мариана Монтенегро так застыла, словно громом пораженная. Она едва сдержала крик радости в готовности броситься на шею к любимому, однако взяла себя в руки, сделав вид, будто не узнала его, и после короткой паузы, во время которой старалась всеми силами овладеть собой, хрипло произнесла:
— Кто вы такой, и как вам удалось проникнуть в этот склеп?
— Мое имя вам ничего не скажет, так что лучше я промолчу. Но знайте, что я ваш лучший друг, и если вы поможете мне спасти этого несчастного человека, я сделаю для вас и для вашего ребенка все, что в моих силах.
— И что же вы можете сделать против Святой Инквизиции? — спросила она.
— Пока — ничего, но я верю, что Бог не покинет нас, а вера способна свернуть горы.
— Оставьте горы в покое. Лучше откройте эту дверь.
— Любовь и милосердие могут открыть куда больше дверей, чем ненависть, — ответил Сьенфуэгос. — Освободите этого человека от бремени его вины, и поверьте, в скором времени вы будете на свободе.
Немка сделала вид, будто обдумывает решение, как если бы оно ей стоило невероятных усилий, после чего медленно проговорила:
— Ну хорошо! Я прощаю вас — при условии, что вы приложите все усилия, чтобы спасти меня из этой дыры, в которой я оказалась по вашей милости.
— Клянусь! — убежденно ответил наемник. — Клянусь Богом, что отныне все мои мысли будут лишь о том, чтобы вернуть вам свободу, которую вы потеряли по моей вине.
— Я вам верю.
— Вы позволите поцеловать вашу руку?
Донья Мариана Монтенегро неохотно протянула ему руку, которую он поцеловал с таким почтением, словно руку самой Пресвятой Девы, после чего отступил, дожидаясь, пока стоящий у двери незнакомый кабальеро сделает то же самое.
Это была невыносимо тяжелая для обоих минута, потому что, когда Сьенфуэгос приблизился к Ингрид Грасс, обоим стоило невероятных усилий взять себя в руки и не броситься друг другу в объятия, ограничившись лишь взглядами, способными сказать больше, чем любые слова.
Когда же она вновь оказалась в темноте и одиночестве, ни ночная мгла, ни мрачные своды темницы не в силах были погасить этот яркий луч надежды, что не давал ей уснуть до самого рассвета.
