Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий
— Товарищ главнокомандующий народный секретарь! Так ведь как раз, видите, пристрелялся в самую точку! Теперь я от этого поповского курятника щепки не оставлю: религия же опиум для народа!..
— Религия — опиум, — согласился Юрий, — но здания монастыря и все церковное убранство — государственное достояние, исторические ценности, не имеющие себе равных! Должны сохранить…
— Понятно! — несколько разочарованно проговорил канонир. — Есть сохранить историческую ценность опиума для народа!..
Боженко, который в октябрьских боях из пехотинца превратился было в кавалериста, теперь овладел еще одной военной специальностью: той же артиллерией. На переезде под Киевом–вторым гайдамаки выставили полевую трехдюймовку и сильно допекали шрапнелью — и балтийцам с левого фланга и черноморцам с правого. По сути, этой пушечкой они расклинили сплошную матросскую лаву. Василий Назарович не мог этого снести. Кликнув своих «с Бульонной и Прозоровской, которые еще живые!» он, укрываясь за надгробиями Байкова кладбища, двинулся через Комскую на переезд. Гайдамацких пушкарей было в два раза больше, однако Василии Назарович их порубил и кинулся к пушечке — выбить замок и закинуть к чертям собачьим! Но возле пушки оказалось два полных комплекта снарядов, и Василию Назаровичу стало жалко государственного добра: не пропадать же на «холостяка» огневому припасу.
— Хлопцы! — подал команду Боженко. — Были пешие, сидели на конях, айда теперь самим впрягаться!
Бойцы–красногвардейцы захохотали.
— Ржание — отставить! — вспыхнул Боженко. — А ну!..
Он поплевал на руки и взялся за железные спицы.
Так и покатила пушечка жерлом вперед, с переезда на Ямскую, а там — к углу Дьяковской. За ней подкатывали и снарядные ящики.
На углу Дьяковской Боженко приказал остановиться, огляделся, повернул жерло на Бульонную и пальнул. Картечь обрушилась заставе «вильных козаков» на голову. Они бросились назад, к Лыбедской.
— Наша берет! — отметил Василий Назарович. — А ну, хлопчики, поддадим еще!..
Пушечку подкатили к углу Лыбедской.
— Пли!
«Вильные козаки» отбежали еще назад, на угол Лыбедско–Владимирской.
Василию Назаровичу понравилось. Однако уходить с Бульонной было жалко: вон же в полсотне шагов и бывший домашний очаг — может, вернулась на родное пепелище «мадама»? И могилка хлопчика Ростика там…
— Эх, за жизнь товарища поручика, за обиду моей «мадамы» — давай, хлопцы, еще!
Подкатили еще. И стрельнули.
Так, квартал за кварталом — опять те же самые, которые только третьего дня пришлось отдать. — Боженко продвигался вперед, к Владимирскому базару: стрельнет картечью, потарахтит немного из пулемета, пощелкает винтовками — и дальше, за угол, еще один квартал. Наконец и Васильковская! Тут уже надо было действовать осмотрительнее и бить только из укрытия: гайдамаки и «вильные козаки» были и справа и слева. Василий Назарович приказал закатить пушечку в вестибюль синематографа «Феро», двери и окна высадить к чертям собачьим, жерло орудия выставил из–за щита с анонсом «Спешите видеть! Гвоздь сезона! Завтра «Сильный человек», по роману Пшибышевского! Режиссер Мейерхольд, в главных ролях Жданова и Хохлов!» и открыл пальбу налево и направо.
Черноморцы и балтийцы снова сомкнулись.
А «Свобода или смерть!» от вокзала гвоздила и гвоздила.
В орудийной башне бронепоезда уже сидел и корректировщик — из железнодорожников — «движенцев»: его матросы–артиллеристы раздобыли, чтоб указывал, куда стрелять, а куда не стоит. Решили так: по домам, где люди живут, не целить, наводку делать только по учреждениям Центральной рады. Попали на Банковую — в генеральный секретариат военных дел, попали в генеральный внутренних — на Фундуклеевской, иностранных дел — на Терещенковской…
— Сколько тут у вас еще к черту лысому этих генеральных? — ругался канонир. — Так и снарядов не хватит!
— А вон там, — показал рукой корректировщик–железнодорожник, — между Никольско–Ботанической и Караваевской…
— Где, где?
— Ближе к университету, каменный дом, видишь?
— Который, который? Тут же их до дьявола! Никакого горизонта!..
— Ну, ближе вон того большого сада, Ботанического, на фоне веток как раз торчит, в два этажа, — видишь?
— Не вижу! Все они в два этажа…
— Да тот, что чуть левее пожарной каланчи!
— Ага–a! Вижу! Ну и что?
— Самого председателя Центральной рады домишко! Перед войной он себе на Бибиковском новый поставил, пятиэтажный, сто тысяч, говорят, всадил! Теперь на квартирную плату и проживает себе в том особнячке старичок, профессор Грушевский…
— Сам Грушевский?! — канонир торопливо завертел сектор, направляя жерло пушки. — Тот самый Грушевский?
— Да, Грушевский! Усадьба Грушевских. Там еще два или три флигеля — двухэтажный, одноэтажный…
Бум!.. Бум!..
Со второго выстрела снаряд с бронепоезда «Слава Украине!», переименованного теперь в «Свобода или смерть!», угодил в крышу дома профессора Грушевского.
Канонир открывал другой ящик — снаряды с синими головками.
— Я ему, суке, еще и огонька подкину!
Канонир загнал в магазин зажигательный снаряд и дал еще один выстрел по дому Грушевского.
Дым клубами завихрился над усадьбой. Дом Грушевского запылал…
А в окопах Царского сада засели сечевики, «черные гайдамаки» и «вильные козаки». Они отстреливались от красногвардейцев, рвавшихся по откосу от Аскольдовой могилы. Окопы шли в три ряда: по верху, над «Шато де флер», и слева над кручей до самого Купеческого. Это были окопы на совесть, старые, выкопанные еще в октябрьские дни: здесь тогда сидели «ударники» и юнкера, защищая штаб генерала Квецинского и власть Временного правительства. И на них наступали арсенальцы. А Петлюра в то время сидел в кабинете генерала Квецинского и соображал: откуда ветер дует и к которой из сторон ему приклониться? Арсенальцы умирали в рукопашном бою, гибли и «ударники» да юнкера в окопах Царского сада, а Петлюра сидел, ерзал на стуле и раздумывал, и примерялся…
Примерялся, прикидывал, раздумывал он и сейчас — только на этот раз в «Шато», именно там, где находился тогда боевой штаб всероссийской контрреволюции.
Куда податься?.. Податься было некуда!.. А мечты и вожделения?.. Ведь такие рисовались розовые перспективы… Полководец… глава правительства, первый человек в государстве… Сын кабыштанского возчика и пономаря — Наполеон!.. Хвост собачий, а не Наполеон…
Сотник Мельник доложил:
— Пане атаман, на угол Крещатика и Бибиковского вышли матросы. Рвутся к Центральной раде… А там ведь — сам пан Грушевский, члены парламента, секретари… Если двинемся туда всеми силами и ляжем костьми…
