Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий
Ревели десятки гайдамацких полевых пушек, десятки пулеметов со всех сторон — они накрывали арсенальский двор сплошным свинцовым куполом. Потом тысячи гайдамаков бросились в штыки.
Арсенальцы отбили эту бешеную атаку. Каждый выстрелил только один раз — последним патроном, каждая пушка сделала один лишь выстрел — последним снарядом.
— Драться до конца!.. Последняя пуля — врагу, не себе! — таков был клич арсенальцев.
Наступающие откатились, умолкли.
Это была страшная тишина. Приближался рассвет.
У мостов, за кручами над Днепром, трещали пулеметы демиевцев, соломенцев и авиапарковцев. Но порывы предутреннего ветерка приносили оттуда уже и крики «слава!» — крики эти всё приближались и приближались. Вот они на мосту. Вот — на предмостье. Уже на Набережной,. А пулеметы защитников переправы — за Набережной, за Выдубецким монастырем, на Лисой горе. И затихают вдоль железнодорожного полотна: Киев–второй, Демиевка… А «слава» — крик петлюровцев — все ближе: в лавре и Аносовском парке, уже на Никольской…
Осаждающие перестроились и снова кинулись атаку.
Теперь уже атака шла кольцом, и кольцо становилось все уже, а ряды атакующих — плотнее, гуще.
Тысячи шагов, пятьсот, сто…
Арсенальцы отворили ворота и вышли.
Рассвело.
Это было раннее утро двадцать первого января.
3
Об этих минутах поведали участники и очевидцы — эти минуты записаны кровью на скрижалях истории украинского народа.
На страницах, литературного произведения мы не позволим себе вдаваться в подробные описания.
Лишь коротко напомним детям и внукам.
Передний ряд полег под пулеметами. На тех, что шли за ними, гайдамаки бросились со штыками.
Одновременно гайдамаки проникли через все ворота и проходы во двор «Арсенала». Тех, что не успели выйти, пристреливали на месте. Раненных выволакивали из помещений и тут же рубили шашками. А иного не давали себе труда и вытаскивать: прикалывали штыком где лежал.
Девушек, что ухаживали на ранеными, выгнали во двор, раздели донага, бросили лицом в снег и секли нагайками. Поливали водой и бились об заклад: сразу замерзнет или погодя? Такую расправу учинили во дворе «Арсенала».
А на улице, за воротами, под стеной «Арсенала», построили тех, кого еще не перестреляли, не накололи и не зарубили.
Пулеметы поставили у ворот казармы расстрелянных уже и поднятых на штыки повстанцев–понтонеров.
Но расстрел задержался: у ворот разгромленных понтонерских казарм, под памятником Искре и Кочубею в это время как раз происходили трогательная встреча трех: Петлюры, Коновальца и Мельника.
Обнимались. Трясли друг другу руки. Кидали шапки оземь. Кричали «слава!».
Появился оркестр и грянул «Ще не вмерла».
А Украина умирала…
— Ще не вмерли? — крикнул Петлюра и снова вскочил на своего белого, из конюшен Дубовского завода, жеребца, — Так пускай помрут!..
И с коня — величаво — подал знак пулеметам: к стрельбе! В тех, что выстроены под стенами.
А вокруг шумела толпа.
Кто его знает, откуда она собралась.
Печерские — братья, родители и дети тех, что стояли под стенами. И не печерские — просто киевляне. Они сбежались сюда. Неведомо, что их привело. Жалость. Горе. Страх, Неизвестность. Случай.
Но толпа бушевала — и бросилась к Петлюре с мольбой: не надо, не надо!
— Расстрелять! — визжал Петлюра.
Пулеметчики потянули лепты из цинок.
Люди рыдали, люди падали без чувств, катались по снегу в припадке отчаянья, опускались на колени и молили: не расстреливайте хоть этих!.. Они ведь боролись за свое кровное! Ведь они — герои! И они — люди! Не стреляйте, изверги!
— Расстрелять!..
В эту минуту подкатил автомобиль «рено» с флажком союзницы Франции.
Три француза — консул, аббат, полковник — вышли из машины.
Они тоже прибыли на пышный праздник торжествующего победу Петлюры.
Петлюра сидел на коне, подняв руку с шапкой: чтоб махнуть и дать, последний знак — к стрельбе, к убийству. Пулеметы уже были готовы. Прибытие галантных гостей задержало его руку.
Высокие гости подошли, торжественно приветствовали и принесли свои поздравления.
А толпа вопила и рыдала, а арсенальцы стояли под стенами а кричали: «Тираны! Кончайте уже!..» А гайдамаки–пулеметчики ждали последнего знака.
Очевидно, между галантными французами и господином Петлюрой состоялся такой разговор:
— Глубокоуважаемый мосье Петлюра…
— Сын мой во Христе…
— Брат–каменщик, именем нашей ложи…
— Не делайте этого, зачем это вам?.. Ведь слух разнесется далеко — что не в бою, а лишь из мести… когда уже отгремел бой… Знаете, в гуманных кругах и вообще у нас во Франции это может произвести… неприятное впечатление… И ваш престиж…
Петлюра надел шапку на голову.
Махнул рукой Коновальцу.
Мельник подал команду своим пулеметчикам:
— Отставить!.. Вольно…
Но Петлюра еще приказал:
— В тюрьму! Всех! Будем судить военно–полевым судом!
Опять заиграли «Ще не вмерла».
4
Фиалек оказался среди тех, кого не успели расстрелять или зарубить и теперь гнали по Никольской на гауптвахту.
Необычно и дико выглядела родная Никольская улица, — неужто и весь Киев такой? Маленькие домишки сгорели или разбиты снарядами. В больших, многоэтажных зияли огромные дыры. Ни одного целого, застекленного окна. Деревья расколоты снарядами или перерезаны пулеметными очередями. Телеграфные столбы и фонари повалены. На тротуарах и мостовой — трупы: и красногвардейские, и гайдамаков со шлыками… А они — две или три сотни людей — плетутся толпой, окруженные конными гайдамаками с шашками наголо. Седое облачное небо низко нависло — мороз спадал, и снег под ногами и вокруг был не белый, а рыжий, в кровавых пятнах: истоптанный конскими копытами, залитый кровью раненых и убитых.
Люди брели нога за ногу; большинство раненые, все истощены, все подавлены. Поражение!.. Смерть друзей и товарищей. И впереди — неотвратимая гибель…
Начиналась оттепель, но и мороз не отступал, под ногами выло скользко: измученные люди спотыкались теряли равновесие и падали.
Тех, кто падал, добивали прикладами или рубили шашкам и.
Потом подскакал гайдамацкий старшина и поднял крик:
— Почему толпой? Почему стадом? А ну, стройся по четыре!
Построились.
Несколько человек при этом упало. Их прикололи штыками.
— Ногу! Ать–два!..
Пошли «в ногу». Кое–кто поскользнулся и упал. Добили.
Фиалек шел и удивлялся. Пять суток не сходил с баррикады. Пять суток под обстрелом; сотни орудийных разрывов вокруг, непрерывный ливень пуль, все время в самых опасных местах — и даже не ранен! Не берет пуля! А жаль…
