Дарья Плещеева - Батареи Магнусхольма
Скорость, с которой «чешуйка» погружалась в кружку, хозяина погребка вполне устроила. Потом Барсков повез в другой дружественный погребок второй бочонок, а Лабрюйер с Орловым уселись в углу — наслаждаться пивом.
— Нет, никто ничего умного не придумал, — рассказывал конюх. — А всякую дурь городят.
— Насколько я понимаю, в цирке обязательно должен быть крысиный яд.
— Что, им собачек потравили?
— Им самым.
— Ну, тогда все на нас, конюхов, показывает — у нас в шорной этого яда большая банка, знаете, из-под табака? Иначе крысы не то что по ногам — по головам ходить будут.
Про банку с ядом Лабрюйер знал — но ждал результатов вскрытия собаки. И хотел, чтобы Орлов сам заговорил об этом.
— А что, конюхам собачки мешали?
— Ну что такое собака на конюшне? С одной стороны, положим, чужой ночью так просто не войдет — лай подымут, дежурного конюха переполошат. С другой — лошади из-за них, бывает, беспокоятся. На ипподроме, скажем, собаки все время живут, лошади к ним успевают привыкнуть. А в цирке — не так…
— Знала ли про эту банку с отравой та выпивоха, которая раньше за собаками смотрела?
— Аннушка? А ведь могла знать. У нее с Мартином, здешним дворником, было это самое… в шорной их как-то на горячем прихватили…
— Вроде складывается… — проворчал Лабрюйер. — Мадмуазель Мари больше в цирке не появлялась?
— Появлялась! Ей один господин, узнав про беду, обещал других собачек подарить. Ну, коли подарит да коли она их школить начнет — тут уж мы все начеку будем!
— Кто еще? Из конюхов то есть?.. У вас, я заметил, служит молодой парень. Может, ему мадмуазель понравилась, да оказалась горда, и решил отомстить?
— Так ведь в шорную и наездники заходят, и даже дамы. Вон Шварцвальдиха, у нее две лошади, она со мной уговорилась, своего конюха у нее нет, не нанимать же ради двух лошадей. Она ко мне сюда приходит, потому — со сбруей вечная морока, там же всякой дряни понашито! Эта дрянь обрывается, теряется, а мне — чини! И голуби, пташки чертовы, гадят!
Орлов объяснил: Шварцвальдиха имеет несложный, но красивый номер, выезжает на колеснице, окруженная белыми голубями, колесница увита искусственными цветами, лошадь тоже вся в розовых бутонах и гирляндах. Публике нравится, а конюху — горе.
— Фрау Шварцвальд… или она, как многие артистки, предпочитает считаться незамужней девицей?
Орлов рассмеялся.
— Кому другому пусть дурит голову! Замужняя! Да только притворяется — чтобы поклонников завлекать.
Расставшись с Орловым, Лабрюйер пошел в Полицейское управление и отдал фотографические карточки. Потом неторопливо вернулся в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера».
Там Каролина и Ян обслуживали очередную мамашу с капризным чадом. Чтобы не слышать воплей раскормленного ребенка, Лабрюйер пошел на поиски отставного городового Андрея.
В дворике Андрея он обнаружил сбежавшего с уроков Пичу, но не стал ему читать нотаций, а скинул пальто и попросил у Андрея еще одну палку для метлы. Пича, понятное дело, был в восторге, а Лабрюйер, вооружившись палкой, мысленно обратился к своему питерскому начальству:
— Вот вы мне настоящего дела не доверяете, приставили к дурацкой фотографии, заставили бездарно проедать казенные деньги, так я вам назло сейчас валяю дурака!
— Ну-ну… — ответил незримый Аякс Саламинский.
Он-то наверняка был сейчас занят настоящим делом.
— Я с умными людьми говорил, — сказал Андрей. — Они на японской войне побывали, так там штык все дело решал. Не артиллерия, не многозарядные ружья, а штык. Так что учись, Петька, офицером станешь!
Пича на Петьку откликался. Это объяснялось просто — его отдали в русскую школу. Умная госпожа Круминь решила: пусть старший сын у нее будет немцем, а младший — русским. Офицерская карьера казалась Пиче несбыточно прекрасной. Потому мальчишка совсем загонял Лабрюйера — тот взмок, отбиваясь от его наскоков. Пришлось сбегать домой, сменить сорочку.
После обеда (во «Франкфурт-на-Майне» Лабрюйер не пошел, а пошел в ресторан Отто Шварца — исключительно ради моциона и приятного вида из окошек на Бастионную горку). До вечера особых событий не случилось, а вот вечером явился неожиданный клиент.
В фотографическое ателье вошел невысокий изящный господин в цилиндре, модном черном пальто и белоснежном кашне, элегантный, как картинка из парижского журнала. Вот ему не приходилось думать, как он выглядит со стороны, он знал про себя, что умеет двигаться с легкостью сильфа. Такие господа водятся только в самом высшем свете, подумал Лабрюйер, и если элегантному клиенту угодить, он приведет в «Рижскую фотографию» своих высокопоставленных знакомцев… надо устремиться к нему с почтительным видом…
— Добрый день, Гроссмайстер, — по-немецки сказал клиент. — Ты не узнал меня?!
— Янтовский? — глазам своим не веря, спросил Лабрюйер.
— Янтовский, падам до ног! — весело ответил по-польски бывший сослуживец и опять перешел на немецкий. — Ты прекрасное место выбрал — помнишь господина Рокетти де ла Рокка?
— Как выгляну в окно — так и вспоминаю. А ты?.. Нашел себе богатую вдовушку?
— Все это добро взято под расписку для служебной деятельности и должно быть возвращено в целости и сохранности. Но я подумал — раз уж по долгу службы сделался франтом, почему бы не оставить фотографическое воспоминание?
— Фрейлен Каролина! — крикнул Лабрюйер. — Сейчас тебе сделают такой фотографический портрет, что не стыдно будет внукам показать. А для чего ты так вырядился?
— Это у меня вроде повышения в чине. Поставили дежурить в Немецком театре. Туда повадился какой-то очень уж хитрый жулик. Ты знаешь, там при входе и выходе толчея, так он втирается в толпу и таскает бумажники. Может и с дамы брошку снять. Мне так и сказали: это тебе, пане Янтовский, в награждение, приятно проведешь вечер в храме искусства, будь он неладен, и пьесу модную увидишь. Вот и наслаждаюсь — уж четвертый раз… Искусство, чтоб ему…
Агент Сыскной полиции скорчил прежалостную рожу.
Вышла Каролина.
— Сделайте этому господину портреты — стоя, сидя, на морском фоне, на фоне парка, — велел Лабрюйер. — Числом — сколько прикажет. И Боже вас упаси взять с него хоть копейку. Все — за счет заведения.
— Говорят, ты получил хорошее наследство? — спросил Янтовский. — Отчего у меня нет в провинции богатой и скупой тетки, которая грызет сухие корочки и копит денежки?
— Я понятия не имел, что у меня вообще есть тетка, — честно признался Лабрюйер. — Пришлось съездить в Саратов, оформить бумаги.
— А говорили, что ты бросил пить и возвращаешься к нам, на бульвар.
