Альберто Васкес-Фигероа - Силач
Из-за страха и слабости неспособный даже есть, Турок находился на пределе возможностей, страшная боль, угнездилась у него в затылке, а голова раскалывалась так, будто вот-вот взорвется, даже глаза было тяжело открывать.
— Я умираю! — хрипло прошептал он, едва канарец сел рядом. — Я умираю, вы даже не представляете, насколько ужасна моя агония, ибо это смерть без надежды на будущее возрождение. Помогите мне! — прорыдал он в безнадежном отчаянии. — Избавьте от ада, и я стану вашим рабом до конца своих дней!
— Мне не нужен раб, — честно ответил Сьенфуэгос. — Мне нужен верный друг. Можете на меня положиться! А теперь постарайтесь взять себя в руки и съешьте хоть что-нибудь, — он жестом подозвал трактирщика.
— Не могу!
— Ну хотя бы немножко бульона.
Ложку за ложкой, словно ребенку или парализованному, канарец принялся вливать бульон ему в рот, после чего почти волоком дотащил до скромной хижины, где уложил на кровать, уже настолько залитую кровью, будто на ней резали свинью.
Затем он почти силой заставил Турка проглотить некое зелье, после чего тот заснул глубоким сном. Убедившись, что наемник беспробудно спит, канарец стал искать среди пальмовых листьев на высокой крыше хижины тайные укрытия летучих мышей. Он промучился больше часа, прежде чем пришел к выводу, что найти их в потемках практически невозможно. А значит, придется отыскать другой способ выманить их из убежища.
И тут он вспомнил один из любимых трюков сиамских близнецов Кимари и Аяпель. Порывшись в котомке, он извлек из нее три толстые сигары, изрядный запас которых всегда держал при себе, раскрошил их, высыпал крошки в глиняный горшок и поджег.
Спустя десять минут густой дым заволок все пространство душной комнаты и добрался до того места, где мирно отдыхали летучие мыши; спустя еще десять минут первая тварь вылетела на свет и беспорядочно заметалась, снова и снова ударяясь о стены хижины.
Выглядела эта картина настолько забавно, что Сьенфуэгос не смог удержаться от смеха, глядя как бедные летучие мыши, кувыркаясь, будто пьяные, бьются о стены, словно живые мячи, пока он, наконец, не изловил их одну за другой, накрывая сверху плащом, и затолкал всех обратно в корзину.
Корзину с мышами он спрятал в кустах, у подножия растущего неподалеку высокого дерева, после чего растянулся на песке пляжа и спокойно проспал до самого утра.
Когда несчастный Бальтасар Гарроте открыл глаза, перво-наперво он увидел распятие, из-за которого ему улыбался канарец.
— Они не пришли! — сообщил тот. — Я караулил всю ночь, держа в руках вот это — и они не пришли.
Турок, не в силах сдержать своих чувств, поцеловал ему руку, словно святому.
— Храни вас Господь! — воскликнул он. — Храни вас Господь и дева Мария!
— Как вы себя чувствуете? — осведомился канарец.
— Лучше! Намного лучше!
— Вот и чудесно! А теперь вам лучше побыть на солнышке, а я принесу что-нибудь поесть. Сегодня ночью я тоже побуду с вами, и если мне и на этот раз удастся прогнать демонов — вы спасены!
— Вы так думаете?
— Само собой! — потрясающая наглость канарца, казалось, не знала границ, и его убежденность в конце концов заразила несчастного наемника, готового ухватиться за любую соломинку.
Целый день отдыха, горячий суп, хорошее вино и спокойный сон, во время которого противные летучие мыши больше не пили его кровь, сотворили настоящее чудо. Бальтасар Гарроте заметно посвежел и окреп, а главное, успокоился, поняв, что ему больше не грозит провести целую вечность в пучине ада.
— Как только я немного поправлюсь, припаду к стопам Пресвятой Девы, — прошептал он, неотрывно глядя на тихий доминиканский закат, окрасивший алым цветом пышную зелень холмов, спускавшуюся до самых вод прозрачно-синего моря. — Взгляните, какая красота! Прежде я никогда не давал себе труда полюбоваться красотой заката, а теперь вдруг понял, сколько же на свете чудес, которых я даже не замечал...
— В нашем мире и впрямь немало прекрасного, — согласился канарец. — Но имейте в виду, что прежде чем преклонить колени перед Святой Девой, вы должны сделать то же самое перед доньей Марианой Монтенегро.
— Перед доньей Марианой?
— Разумеется. Ведь это ей вы причинили столько зла, и боюсь, что до тех пор, пока вы не вымолите у нее прощения, вы так до конца и не поправитесь.
— Хотите сказать, что демоны могут вернуться?
— Кто знает...
— Боже милосердный! — в отчаянии воскликнул наемник. — Все, что угодно, только не это! Я схожу с ума при одной мысли о них... — он запустил пальцы в шевелюру, за эти дни так поседевшую, что он стал похож на старика. — Я сделаю все, что скажете, но не уверен, что мне позволят навестить донью Мариану. Она же в крепости.
— Вы знакомы с кем-нибудь из крепости?
— Я не знаю никого, кто решился бы бросить вызов Инквизиции.
— Тогда, быть может, священник позволит вам с ней увидеться?
— Брат Бернардино? — удивился Турок. — Не смешите меня! Он тут же прикажет заковать меня в цепи, стоит мне там появиться. Он думает, что мною управляет Князь Тьмы, и это усложняет дело.
— То есть как? — встревожился Сьенфуэгос, не зная, как поступить с новой проблемой, о существовании которой он прежде и не догадывался.
— А вот так. Ему показалось подозрительным, что я отозвал обвинение, и он решил, будто донья Мариана и впрямь может оказаться служительницей дьявола.
— Вот дерьмо!
— Как вы сказали?
— Я сказал: «Дерьмо!» — нетерпеливо отозвался канарец. — Вы совсем не понимаете, что произойдет, если проклятый монах решит начать судебный процесс, и ее осудят?
— Они вернутся? — дрожащим голосом спросил наемник.
— Разумеется, — ответил канарец. — И на этот раз они от вас уже не отстанут. Можете не сомневаться.
Канарец расхаживал по пляжу, как загнанный зверь, поскольку в очередной раз пришел к выводу, что все его рискованные усилия натолкнулись на то, что бороться с ужасной Инквизицией — все равно что пытаться протиснуться сквозь скалу, когда в ней нет даже щели, чтобы вставить нож.
Даже если бы сам Сын Божий сошел с креста, чтобы лично засвидетельствовать невиновность жертвы этого неповоротливого бездушного монстра, едва ли ему удалось бы пробить брешь в броне и вымолить прощение для кого-либо из этих несчастных — если, конечно, сама Инквизиция по какой-то своей прихоти не решила бы даровать им прощение.
Таким образом, оставался один лишь штурм, и Сьенфуэгос, глядя издали на высокие башни неприступной тюрьмы, откуда еще никому не удавалось сбежать, предавался унылым размышлениям, какое же потребуется войско, чтобы освободить из тюрьмы любимую.
