Рудник «Веселый» (СИ) - Боброва Ирина
— Что, Петьк, на всю жизнь напарился?
— Это был трансцендентальный опыт! — с пафосом воскликнул друг, подтягивая поближе тарелку с жареными грибами.
Я расхохотался — сорванный голос свёл на нет всю торжественность заявления!
— Любознательность учёного неубиваема. Долго ты там просидел?
— Достаточно, чтобы смерти в глаза заглянуть.
Он серьёзно посмотрел на меня, отложил вилку, привстав, подтянул бутылку с водкой. Я молча смотрел, как он наполняет две стопки. Вопросительно поднял бровь, когда он протянул одну мне.
— Давай за Тимофея выпьем. Если бы баню кто другой строил, я бы сейчас уже точно знал, что такое изменённое состояние сознания и есть ли жизнь после смерти, но боюсь, что здесь эти знания никому бы уже не пригодились. — И выпил.
Я последовал его примеру, понимая, что друг прав. Предупреждение, полученное от матери во сне, было не напрасным, но я радовался бы больше, будь сон пустым.
— Рассказывай. — Я сел на лавку, отодвинув Петькину одежду в сторону.
Петро сбросил с плеч мокрое полотенце.
— Передай футболку, — попросил он. — Баня правильно построена, иначе не выжил бы. Пойдём, покажу. — Я встал, последовал за другом в парную. Пётр не умолкал: — Вот знаешь, Яшка, как бы это сказать… возникло новое понимание ноосферы, что ли?.. Общее поле информации всего сущего в действии! — Я в ответ только покачал головой.
Открыв дверь в парилку, едва продохнул — жар стоял такой, что даже не помогало выбитое окно, пока я откачивал Петьку, приводил его в чувство, здесь даже не проветрилось.
— Короче, сижу, парку поддал, ты знаешь, люблю попариться. Ну, печка — зверь, чувствую, охладиться надо. Я к ведру с холодной водой, ведро-то пластиковое, с маху опрокинул на себя и заорал — вода горячая! Я дверь — тырц на себя — закрыта. Я дёргаю — думал, задвижка провернулась, сильнее дёрну — назад крутанётся. Фиг! И ведь слышу, что в предбаннике кто-то есть: шаги, потом, видно, водку наливали — булькало. Думал, мужики вернулись — пошутили. Ну, я крикнул, типа, Андреич, кончай шутить! Тут кто-то закашлялся, вроде как поперхнулся. Я снова кричать — реакции ноль. А жар такой, дышать нечем. К окну — там вон ковши под окном на полке — схватил, долбанул, думал — выбью. Хрен-то там! Стекло калёное, в палец толщиной, типа, как с морского иллюминатора. Чувствую, всё, конец тебе, Петруша, пришёл… Ну, я снова к двери — трясу её, вышибить пару раз пытался, а в глазах у самого уже темь наплывает. Сполз вниз по косяку — прохладой из-за двери тянет. И тут трансцендентальность на помощь пришла. — Я усмехнулся, но Петро серьёзно посмотрел на меня и сказал:
— Я молился. Всем богам сразу. И нашему, и мусульманскому, и Будду вспомнил, и весь индуистский пантеон перебрал — блин, жить так захотелось! А потом вспомнил, кто баню строил, и давай у славянских богов защиты и помощи просить. Ну сначала по старшему ряду прошёл — Рода, Перуна, остальных, а потом что-то стукнуло в голову — не тем молюсь. Вот хочешь, смейся — я всех леших вспомнил, домовых, баннику особенно крепко благодарность за науку объявил. Ну и вижу — оса ползёт по косяку вниз, к полу. И — юрк между досок в яму. Меня будто молнией шибануло, хотя, может, и давление скакнуло, не знаю. Но про Тимофея подумал, как мужики рассказывали про баню, что без гвоздей строил. Я к полу, доску подцепил — а она не прибита, просто брошена на лаги. Перевернул — одну, другую, вроде прохладой от сырой земли потянуло. Лёг на пол, голову свесил, смотрю — а там дренаж, камни поверх земли насыпаны, острые, скальные обломки. Дальше всё просто — в любом стекле есть критическая точка. Брал камень и бросал в окно — прямо от двери, сколько мог — они стукались о стекло и в ковш попадали рикошетом. Встал, добрёл до окна и уже оттуда с ковша брал и бросал. Не помню, сколько раз, но пошло трещинами — попал в ту сволочную точку! А там уже дело техники — по трещинам саданул пару раз камнем поувесистей и осколки руками вытащил. Ну и орал, пока не охрип совсем. Голова-то в окне, а зад около печи в аккурат — будто кожа полосами со спины слезает. Вообще, думал, волдырями покроется. Вот так, оса спасла меня, и я уверовал — ибо трансцендентально! — Тут я не выдержал, расхохотался, а друг обиделся: — Тебе бы только ржать… Ты посмотри спину — ожогов нет?
— Это нервное, Петро, — извиняясь, объяснил ему я, но глаза отвёл в сторону — серьёзно смотреть на Ботаника, завёрнутого в простыню, с вилкой, на которую насажен кусок шашлыка, в руке, с лицом, на котором написан такой… гм… трансцендентальный восторг — дело непростое. Для себя я решил, что больше Петьку одного не оставлю, глаз с него не спущу, хотя было непонятно: если всё-таки это Аркадий и он охотится за векселем — допустим, решил довести до конца ту интригу, то почему он к Петру привязался? Логичнее было бы меня убрать как единственного свидетеля. Но Ботанику я ничего этого, естественно, не сказал. — Давай натягивай одежду, — поторопил я его, — и потопали до гостевого домика. Управляющий уже в хлам, а инженер обещал вещи наши туда доставить. Ключи у меня. Пойдём, завтра день сложный будет.
Вышли на воздух, после парной упоительно свежий. Темно, звёзды с ладонь величиной, небо сверкает, будто юбка восточной принцессы в детской сказке. Вот сейчас крутанётся в танце, и всё это звёздное драгоценное великолепие закружится, заискрится…
— Яш, чёт-та звёзды кружатся, — пробормотал Пётр, будто прочитал мои мысли. — Тебе не кажется?
— Петьк, а чего бы им, спрашивается, не кружиться? Ты позавчера на лестнице башкой приложился, наверняка лёгкое сотрясение. И сегодня в бане хапнул не слабо — скажи спасибо предкам, что сердце крепкое, иначе уже кони бы кинул.
— Это не потому, что сердце крепкое, это потому, что голова у меня светлая. Сообразил, как решить проблему недостатка свежего воздуха… — пробормотал Пётр.
Язык его заплетался, и я, понимая, что сейчас Ботанику очень плохо, поспешил к гостевому домику. В рудничном посёлке было шумно. В домах горел свет, слышались пьяные крики, приисковые рабочие «отдыхали» после дневных трудов бурно. Музыка гремела на весь посёлок, и мне на миг показалось, что я на дискотеке восьмидесятых: «Малиновки заслышав голосок, припомнил я забытое свиданье»… И каким-то чудом сквозь шум и гомон пробивались ровное, спокойное журчанье ручья, шелест травы, стрёкот ночных насекомых… Подумалось, что люди здесь лишние. Петро развезло после парной и водки, но я это заметил, только когда он споткнулся, в темноте не увидев брошенных на дорожке ящиков.
— Ботаник, ты что? — я нагнулся, потряс, но он, пьяно улыбаясь, вознамерился уснуть тут же, на ящиках, свернувшись клубочком. — Чёрт!!! Чёрт побери, да кончится когда-нибудь этот день?! — Выругавшись, я доволок его до крыльца и, открыв дверь гостевого домика, затащил внутрь. — Сейчас спать, завтра с утра на прииск заглянем, окинешь своим научным взглядом внутренности недр алтайских — и сразу домой! И чтобы без разговоров мне.
Но друг уже спал. Хмыкнув, я стащил с него ботинки, одеяло оказалось под неподвижным телом друга, вытаскивать не стал: замёрзнет — быстрее протрезвеет. Всё, спать. Спать, спать, спать… Я рухнул на кровать не раздеваясь и закрыл глаза. Прибью того, кто меня разбудит раньше, чем взойдёт солнце!
Глава пятая
Скорей бы рассвет!
Доделать дела и убраться отсюда к чёртовой матери!!!
Устал, голова гудит, но сна нет. Лёг с чётким намерением уснуть и проспать до утра, но, поворочавшись минут сорок с боку на бок, встал. Вышел на крыльцо, присел тут же, на ступеньке, на брошенную кем-то фуфайку. Прислонившись спиной к перилам, закурил. Из головы не выходила эта история с задвижкой. Не нравилось мне всё это, очень не нравилось! Петро спал, храпел так, что едва не тряслись стены, но я не мог уснуть и без его храпа. Мысли неслись с бешеной скоростью, дурные предчувствия накатывали волнами — одна за другой. Кому-то очень не хотелось, чтобы мы лезли на прииск. И сон. Действительно, все, кто соприкасался со мной по делам, гибли, а я, будто заговорённый, проходил по краю пропасти, заступал за край — и хоть бы что! С Петро мы уже второй год рядом, плечо к плечу, и, что говорить, прикипел к нему душой. Нравился мне Ботаник — чудной, умный до неприличия и в то же время дурак дураком в реальной, каждодневной жизни. Как-то само собой сложилось, что начал опекать его, хотя подозрение, что комсомолец семидесятых пройдёт сквозь любую опасность, в силу рассеянности просто не заметив её, появлялось регулярно. Ботаника я даже невольно не хочу подставить, тем более, если всё-таки не ошибаюсь в своих подозрениях. А я чувствовал, что не ошибаюсь. Это Аркадий… Это он, и все странности и заморочки последних дней — его рук дело. Тогда, в конце девяностых, он загремел на серьёзный срок, и навешали на него столько дел, что не помогли даже связи — амнистия ему не светила. Я забыл о нём, совсем. Не вспоминал долгие годы. Но сейчас этот рудник всколыхнул память до самых глубинных, скрытых, потаённых пластов. Поднялось всё, о чём я хотел забыть — навсегда! И как бы ни уговаривал себя не накручивать, в глубине души был уверен, что именно он стрелял. После ксерокопии векселя, полученной в конторе, я в этом уже не сомневался. Вексель Аркадий собирался «отжать» на вокзале, после отъезда с базы, для этого ему и были нужны мы с Ленкой. Но всё сложилось не так, как планировал аферист.
