Тайна Моря - Стокер Брэм

Затем она довольно робко ответила:

— Я прочитаю сама, если ты думаешь, что так будет лучше!

Никогда не забуду те минуты. Ее лицо, такое живое, было для меня открытой книгой. К тому времени я уже достаточно ознакомился с повестью де Эскобана, с бесконечным терпением извлекая ее буква за буквой из шифра, где она была погребена столько лет. Притом что после я еще переписал ее дважды, нет ничего удивительного, что я знал текст так хорошо. Когда Марджори читала, я мог угадать вплоть до предложения, на каком месте она находится. Однажды она машинально вскинула руку к горлу и нащупала брошку, но тут же опустила, украдкой покосившись на меня из-под ресниц. Увидев, что я это заметил, она с улыбкой покачала головой и продолжила чтение.

Закончив, она сделала долгий вздох, а потом протянула мне руку со словами:

— Браво! Поздравляю от всей души!

Я так и вздрогнул от ее прикосновения: она вся горела, а на ее лице было целеустремленное выражение сильнее простого удовольствия, какое мог принести один лишь мой успех.

Это настолько меня удивило, что у меня вырвался вопрос:

— Чему ты так рада?

Она ответила в порыве чувств, без раздумий:

— Тому, что ты спасешь его от испанцев! — И, вздрогнув, насилу заставила себя не договаривать.

Меня это несколько задело. Мне хотелось бы думать, что ее чувства личные, а не политические. Что прежде национальной ненависти является радость за друга, пусть даже «временного», как я. Взглянув на меня, она словно прочитала мои мысли и сказала, «руки белые с мольбою протянула пред собою» [30]:

— О, прости! Я не хотела тебя обидеть. Я еще не могу всего объяснить; не сегодня, когда мы только товарищи. Да, временно, — заметила она мой взгляд и ответила на него, — но однажды ты поймешь.

Она так стыдилась и терзалась из-за необъяснимой для меня сдержанности по отношению ко мне — к человеку, что с ней так открыт, — что я почувствовал своим долгом немедля ее успокоить. Я попытался заверить, что понимаю: у нее имеется уважительная причина, и я вполне готов подождать.

Но прежде чем закончить, я не удержался и добавил:

— В конце концов, это мелочь, когда я жду чего-то намного важнее.

И вновь ответом был предостерегающий палец, вновь — та улыбка.

Затем мы вновь прошли по повести: на сей раз я читал, а она прерывала вопросами. Спрашивать было почти не о чем; история была такой простой, что процесс не отнял много времени. Затем она попросила рассказать, как я расшифровал криптограмму. Я достал блокнот и написал ключ к шифру, попутно объясняя его принцип.

— Мне он кажется совершенно законченным и может применяться бесконечным числом способов. Для него можно использовать любую форму, где есть два объекта с пятью вариациями каждый.

Здесь она меня прервала. Объясняя, я поднял перед собой ладони и в естественном жесте раздвинул пальцы. Она мигом заметила то, что ускользало от меня, и, сцепив руки, порывисто выпалила:

— Прямо как твои руки! Как интересно! Две руки и пять пальцев на каждой. Это словно жестовый язык, которого не поймет никто, кроме нас!

Ее слова отозвались во мне. Теперь мы разделяли еще один секрет, еще одну тайну, которой только мы знаем, как воспользоваться в стремлении к общей цели. Я хотел было заговорить, когда она остановила меня жестом.

— Прости! — воскликнула она. — Продолжай, объясняй дальше! О вариациях успеем подумать потом!

И тогда я продолжил:

— Если у нас будут подходящие средства, остается только перевести послание в двухбуквенный шифр — и мы, знающие его, сможем понять. Так мы получаем двойную секретность. Есть люди, способные переводить незнакомые символы в знакомые, но с этим методом мы получаем преграду невежества или секретности между известным и неизвестным. Есть и еще одно преимущество: ключ шифра, основанного на научном методе или некоем порядке, легко воспроизвести. Как видишь, я могу найти ключ без всякой помощи. Двухбуквенный шифр Бэкона научно точен. А следовательно, его легко воспроизвести; метод исключений тоже совершенно рационален, так что запомнить его не представляет труда. Если два человека потрудились запомнить символы двухбуквенного шифра, оставленные после исключений и примененные в этом варианте, они смогут писать или читать без особого умения. Тут и в самом деле точь-в-точь подходит твое сравнение с жестовым языком. Это проще простого! Надо только решить, большой палец или мизинец будут означать единицу или двойку, а затем воспроизвести пальцами правой или левой руки пять символов дополненного двухбуквенного шифра — и ты сможешь общаться так же просто, как глухие!

И снова у нее вырвалось:

— Так давай запомним символы нашего шифра наизусть, и тогда нам с тобой даже не понадобится ключ. Мы сможем общаться в окружении людей — и никто не поймет, о чем мы говорим.

Все это было мне очень приятно. Когда мужчина влюблен, как был влюблен я, все, что связывает его с дамой сердца, и только с ней одной, обретает неописуемое очарование. И вот представлялась прочная связь, если мы над ней потрудимся — и если к нам будут благосклонны Судьбы.

«Судьбы!» С этой мыслью вернулись слова Гормалы, сказанные мне в самом начале. Она говорила — и я почему-то всегда в это верил, — что Судьбы стремятся к своей цели своим путем. В их действии не играют роли доброта или недоброта, в источнике их интересов нет места состраданию — не больше, чем сожалению в конце. Возможно ли, что в замысле Судьбы, где нашлось место мне, Гормале и Лохлейну Маклауду, есть место и для Марджори? Ведьма сказала, что Судьбы осуществляют свою волю, призывая элементы из прошлых столетий и со всех концов земли. Шифр дона де Эскобана пролежал сокрытым три века, только чтобы выйти на свет в свое время. Марджори приехала из страны, при жизни дона не существовавшей вовсе, из места, что в его времена было далекой родиной краснокожего, волка, бизона и медведя.

Но что тогда объединяло Марджори с доном де Эскобаном и его секретом? Размышляя, я увидел, как Марджори, отвернувшись от меня, что-то незаметно снимает с шеи и прячет в карман. Вот и подсказка.

Брошь! Выловив ее со дна у Сэнди-Крейгс, я вернул ее, даже толком не взглянув; и, хоть часто видел впоследствии, почти не придавал значения, не подозревая ни о какой загадке. Теперь в голову ворвалась мысль, что брошка эта подходит к описанию подарка папы римского дону де Эскобану. Я заметил только большую фигуру и малую; но кем же им быть, как не святым Христофором. Хотелось тут же узнать об этом у Марджори, но она уже отсрочила все объяснения, да и этот ее поступок, о котором мне не полагалось знать — спрятать брошь, — остановил меня от расспросов. Впрочем, чем больше я думал, тем больше в голове теснилось мыслей касательно броши.

Цепочка сомкнулась — единственным слабым звеном оставалась связь между Марджори и брошью со святым Христофором. И даже здесь, судя по тому, как она укрыла ее из виду, имелась своя загадка, что еще может объясниться, когда придет время.

С последней мыслью дела приняли в моих глазах такой серьезный оборот, что я решил хоть что-то поправить, попытавшись разузнать о прошлом Марджори.

Задавать прямые вопросы она мне запретила, и все-таки упускать шанс, даже не попытавшись, мне не улыбалось, и я сказал:

— Сегодня мы многое узнали, верно?

— И в самом деле. Неужели возможно, что всего за один день может произойти такая перемена!

— Надо думать, новые знания представляют в новом свете и установленные факты? — спросил я застенчиво и увидел, что нарочитое изменение интонации привлекло ее внимание. Похоже, она поняла мою цель, потому как ответила решительно:

— Если под «новым светом» ты имеешь в виду какие-либо изменения заключенного на сегодня договора — и да, я помню, «временного», — то наше новое знание никак не влияет на старое. Попрошу вас не забывать, сэр, что этот день — особый, и ничему, кроме очень весомой причины, непозволительно изменить то, о чем мы уже условились.