Карл Май - В балканских ущельях
Я вытащил посылку и приблизился к ложу. Человек по-прежнему не шевелился.
— Добрый день! — приветствовал я его.
Он медленно повернулся, уставился на меня и спросил:
— Что прикажете, господин?
— Тебя зовут Сабах?
— Именно так, господин!
— Тебе знаком красильщик Бошак?
Тут он принял сидячее положение и, заметно повеселев, ответил:
— Еще как знаком, господин.
Он действительно выглядел больным и бедным. На нем были одни лохмотья, едва скрывавшие худое, тщедушное тело. Глаза с любопытством уставились на пакет, который я держал в руках.
— Он шлет тебе вино и выпечку. — С этими словами я наклонился к его кровати, чтобы развязать сверток.
— О Господи, как ты добр, а я так голоден! — глаза его горели.
Что это — действительно голод или в этом таится что-то опасное и непредвиденное для меня? Я даже не успел додумать. Сзади послышался шорох. Двое, нет ,четверо, даже пятеро мужчин протискивались в двери. Первый, который держал ружье за ствол, кинулся на меня. Я схватился за револьвер, но длинные и цепкие руки нищего, как щупальца осьминога, опутали меня сзади, сжали шею и потянули вниз. Я помню только, что направил револьвер в голову предателя и нажал курок не целясь. А потом получил удар по голове.
Наверное, я умер: тела не ощущал, остались душа, призрак. Я парил над огнем, который обжигал меня, над какими-то молниями и льдами, которые жгли и морозили одновременно, над землями и облаками — картинки менялись с ужасающей скоростью. Во мне была какая-то странная пустота. Я ощущал себя луной, безмолвно сверкающей над мертвой планетой. Я мог думать, но думать не о чем. Пытался говорить, но звук не получался.
Однако постепенно сознание возвращалось ко мне. Я вспомнил свои имя, профессию, возраст, в котором умер, но обстоятельства смерти никак не мог вспомнить. Я продолжал падать все ниже и ниже, как перо падает с башни, крутясь и вспархивая. И чем ниже я опускался, тем отчетливее становились мои воспоминания о земной жизни. Лица и события проходили предо мной как в калейдоскопе. Становилось все яснее, что со мной происходит; что я путешествую по дальним странам; что недавно был в Стамбуле, потом в Эдирне; что стремился домой, но был настигнут недругами в одинокой, сложенной из камней хижине и убит в ней же. Убийцы связали меня, когда я уже был трупом, и бросили на лежанку, где до этого спал нищий, а сами уселись вокруг очага и что-то жарили себе на обед…
Хотя я и умер, все это мне удалось увидеть. И я слышал их голоса, потому, наверное, что упал с неба на землю. Слышал все четче и четче. И о чудо! Я упал как раз в эту хижину, проломившись сквозь крышу, чувствовал запах мяса, но видеть этих людей не мог, потому как глаза не открывались, и пошевелиться я тоже не мог…
В самом ли деле я дух? Там, вверху, где раньше была моя голова, горело как в аду, как будто там орудовали с клещами и огнем тысячи циклопов. Сначала я чувствовал только голову, потом стал ощущать тело, руки, ноги. И отчетливо слышал каждое слово, что говорилось у очага. И услышал стук копыт. Двое всадников спешились у входа.
— Толстый едет! — произнес один из сидящих. Похоже, то был голос того парня, с которым я встретился на дороге. Но ведь он вроде бы уехал.
— И еще кто-то, — произнес другой. Кто же?
— А, это Дезелим, кузнец-оружейник из Измилана!
Я услышал, как сидевшие у огня вскочили и радостно приветствовали вошедших.
— Вы поймали этого глупца? — спросил кто-то.
Я узнал этот голос: он принадлежал толстому пекарю-красильщику из Енибашлы. Интересно — он спрашивал обо мне? Попадись он мне, я бы ему… Ах, если бы мне удалось сжать пальцы в кулак!
— Да, мы его прихлопнули.
Это сказал нищий. Значит, моя пуля его не задела.
— Где эта баранья муха?
Это было уже слишком. Когда немец хочет кого-то обозвать, то называет его «бараньей головой». Турок использует другое слово — «коюнсы», что-то вроде «бараньего парня». Меня же не удостоили даже этого титула, присвоив имя надоедливого насекомого.
Я пошевелил пальцами — они уже сгибались! Значит, я все-таки жив. Кроме того, желания мои были весьма земными: на турецком они выражались тремя словами: «дуймак», «вурмак» и «даяк едирмен», в немецком же имеется хорошее слово «потасовка».
Голова уже не так горела, хотя болела и саднила по-прежнему.
— На лежанке, — ответил нищий.
— Связан? — спросил мужчина, назвавший меня мухой и чей голос был мне знаком.
— Да, но в этом нет необходимости.
— Почему?
— Он мертв.
Голоса затихли. Через какое-то время я услышал громкий приказ:
— Покажите мне его.
Они подошли ко мне, и нищий произнес:
— Вот он.
Чья-то рука легла мне на лицо и какое-то время оставалась в таком положении, она пахла сапожным варом и кислым молоком. Так, значит, обоняние я не утратил. Следовательно, я умер не до конца. Затем тот, кто стоял рядом, заявил:
— Холоден, как смерть.
— Пощупайте ему пульс! — раздался голос пекаря. Рука с запахом молока и ваксы оторвалась от моего лица и ухватила за кисть руки. Большой палец коснулся верхней части кисти, где пульс вообще не чувствуется. Через некоторое мгновение он произнес в напряженной тишине:
— Пульса нет.
— Послушай сердце!
В следующее мгновение я почувствовал руку на груди. Кто-то посчитал лишним расстегивать пуговицы. Или с меня уже сняли верхнюю одежду? Видеть я этого не мог, поскольку не в состоянии был раскрыть глаза. Рука какое-то время лежала на сердце, затем скользнула в область желудка и осталась там.
— Его сердце молчит.
— Значит, он мертв! — решили люди вокруг.
— Кто убил его? — спросил мужчина, чей голос не был мне знаком.
— Я! — прозвучал ответ.
— Как?
— Я ударил его.
Человек произнес это с чувством удовлетворения, и это убедило меня, что я жив и различаю нюансы речи.
Но толстый пекарь еще был, кажется, чем-то озабочен. Он выказал опасение, что испробованы не все способы убедиться в моей смерти.
— Не дышит ли он?
— Я сейчас послушаю.
Я почувствовал, как кто-то нагнулся надо мной. Чей-то нос приблизился к моему. До меня донесся дух чеснока, табачного перегара и запах крутых яиц. Затем последовало заключение:
— Дыхания нет.
— Отойдем-ка!
Наконец-то они поверили в мою кончину. Но лучше, может, было бы, чтобы они убедились, что я жив? Ведь я не в состоянии был двигаться, и они могли похоронить меня заживо.
Меня охватил страх. Сначала сделалось холодно, потом бросило в жар. Я начал потеть. Люди сидели возле огня и молчали. Они, наверное, занимались мясом, ибо я почувствовал запах жаркого.
Положение мое было безнадежным. Меня ударили прикладом по затылку. Даже не будучи патологоанатомом и врачом, я мог представить себе последствия такого удара. Но сознание меня больше не покидало. Однако двигаться я по-прежнему не мог и приписывал это последствиям травмы. Смогу ли я воспользоваться руками и ногами, причем быстро? В моем положении это являлось непременным условием
