Мишель Зевако - Коррида
– И теперь? – повторил Пардальян, и глаза его лукаво блеснули.
– Я понимаю всю нелепость подобного утверждения.
– Скажу по совести – я не вижу в этом ничего нелепого, – энергично возразил Пардальян.
– Возможно, вы были бы правы, если бы дело касалось самого этого притязания. Нелепым, на мой взгляд, оно становится из-за нелепых обстоятельств, ему сопутствующих.
– Что вы имеете в виду?
– Да посудите сами – разве это правдоподобно? Я – законный сын короля и его супруги, которую ни в чем нельзя упрекнуть. Почему же тогда с младенчества меня преследует слепая ненависть моего отца? Причем ненависть эта такова, что меня, – ради моего же спасения и ради того, чтобы отвести опасность, – вынуждены были похитить, спрятать и воспитать (если, конечно, тут годится это слово, ибо, в общем-то, я воспитал себя сам) в безвестности, бедности, заброшенности. Вам все это кажется правдоподобным?
– Это и впрямь может показаться странным. Но, учитывая невероятно жестокий и подозрительный характер короля Филиппа, я лично не вижу ничего невероятного в этой истории, хотя она смахивает на роман.
Тореро решительно тряхнул головой.
– Нет, я с вами не согласен, – твердо сказал он. – Условия, в которых я рос, совершенно нормальны и естественны, более того, они кажутся мне просто необходимыми, если речь идет, – а я полагаю, что в моем случае все именно так и обстоит, – о рождении тайном, короче говоря, о рождении ребенка вне брака. Но если наследник престола родился во дворце и на этот счет есть все необходимые документы, то история моего детства кажется мне весьма странной.
Произнеся эти слова очень убежденно и, конечно же, вполне искренне, Тореро погрузился на какое-то время в глубокое раздумье.
Пардальян, знавший тайну его рождения и продолжавший наблюдать за ним с неослабным вниманием, подумал про себя: «Недурное рассуждение».
Наконец Тореро поднял голову; на его умном, тонком лице читалась нескрываемая грусть; он сказал:
– Существуют и другие причины, лежащие целиком в области чувств и заставляющие меня отвергать версию принцессы Фаусты. Вы ведь знаете, шевалье, – мне рассказали, что мой отец был замучен по приказу короля и в его присутствии. Я уже говорил вам, какую ненависть я испытывал к убийце моего отца. Не знаю, как это объяснить, но я по-прежнему ненавижу его. Теперь, когда я знаю, что король – мой отец, ненависть должна была бы растаять в моем сердце подобно тому, как тает под первыми лучами солнца снег. Однако повторяю: я по-прежнему его ненавижу. Вот видите, он просто-напросто не может быть моим отцом!
– Ну, не говорите! – отозвался Пардальян с таким видом, будто эти слова его не убедили.
Однако в душе он поразился: «Попробуйте теперь отрицать голос крови. Можно подумать, что этот юноша обладает даром ясновидения. Суровая школа горя сделала из него мужчину, а напор низкопробного честолюбия пытается сделать из него принца, монарха. Если он позволит себя завлечь, с теми качествами, которые я так люблю в нем, будет покончено. Поддастся ли он этому искушению? Мне кажется, его натура достаточно благородна, чтобы противостоять соблазну, хотя общеизвестно, что близость короны способна едва ли не любому вскружить голову».
А Тореро тем временем продолжал:
– Но даже если я и вправду сын короля, даже если госпожа Фауста предоставит мне самые убедительные доказательства (а она вроде бы располагает всеми необходимыми документами), так вот… сказать ли вам? Я откажусь признать короля своим отцом, я попытаюсь подавить в себе эту ненависть, я исчезну, я покину Испанию и останусь тем, что я есть: безвестным и безродным тореадором.
– Вот как! Почему же? – спросил Пардальян; глаза его блестели.
– Видите ли, шевалье, если бы король, мой отец, раскрыл мне свои объятия, если бы он признал меня, если бы он постарался искупить грехи прошлого, разве я не был бы вправе принять это новое положение, посланное мне судьбой?
– Если бы ваш отец раскрыл вам свои объятия, – проникновенно сказал Пардальян, – ваш долг заключался бы в том, чтобы прижать его к груди и позабыть то зло, что он, возможно, вам причинил.
– Ведь правда? – радостно воскликнул Тореро. – Именно так я и думал. Но ведь мне-то предлагают совсем другое.
– Черт! А что же вам предлагают?
– Мне сулят миллионы, чтобы я взбунтовал народ, мне предлагают помощь людей, которых я не знаю и которыми, как я имею основания полагать, движут честолюбивые замыслы, а вовсе не самоотверженность. В обмен на эти миллионы и на эту помощь мне предлагают восстать против моего так называемого отца. Моим первым сыновним поступком станет мятеж! Я начну с насилия, а то и со смерти!
Я впервые встречусь с отцом, стоя во главе армии, и обращусь к нему со своим первым словом, сжимая в руках оружие. А когда я одержу над ним победу, когда я унижу, повергну его, – вот тогда я велю ему признать меня официально своим наследником. Вот что мне предлагают, господин де Пардальян.
– И вы согласились?
– Шевалье, вы – тот человек, кого я уважаю больше всех на свете. Я почитаю вас за старшего брата, которого люблю и которым восхищаюсь. Я не хочу ничего скрывать от вас. Вы отнеслись ко мне с таким доверием, что вам следует познакомиться со мной получше, а потому знайте: я повел себя не лучшим образом и подумывал о том, чтобы согласиться.
– Ну, корона – такая вещь, что ее можно и принять, – проговорил Пардальян с понимающей улыбкой. – Ее можно поднять из лужи крови и из грязи, толпа все равно всегда готова пресмыкаться перед тем, кто ее носит.
– Я понимаю вас. Как бы то ни было, но беседу со мной провели так искусно, что разум, да простит меня Господь, по-видимому, покинул меня; я словно опьянел, опьянел от гордости и честолюбия. Я уже почти согласился. К моему счастью, в этот самый момент принцесса сделала мне последнее предложение, или, вернее, поставила мне последнее условие.
– Что же это за условие? – поинтересовался Пардальян, уже догадывавшийся, о чем пойдет речь.
– Принцесса предложила разделить со мной мое состояние, мою славу, мои победы (ибо она рассчитывает на все это), став моей женой.
– Ого! И вы хотите, чтобы я вам сочувствовал? – усмехнулся Пардальян. – Вам предлагают состояние, трон, славу, великие военные победы, быть может – кто знает? – восстановление империи Карла Великого, да вдобавок, словно всего этого недостаточно, сюда же прибавляют и руку, и сердце красивейшей из женщин, а вы еще жалуетесь! Надеюсь, вы не совершили неслыханного безумия, отказавшись от таких заманчивых предложений?
– Не смейтесь надо мной, шевалье, именно это последнее предложение и спасло меня. Я подумал о своей маленькой Жиральде, ведь она всем сердцем полюбила меня еще в то время, когда я был бедным тореадором. Я понял, что ее жизни может угрожать опасность. Я понял, что она непременно станет первой жертвой моей подлости и что для того, чтобы взойти по ступеням трона, мне придется переступить через мертвое тело невинной влюбленной, принесенной в жертву. И, клянусь вам, мне стало очень стыдно.
