Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий
— Помните, при нашей с вами первой встрече вы, Владимир Петрович, расшаркались и начали… рассыпаться в благодарностях: ах, спасибо за то, что помогаете Украине! А вот теперь Украина поможет нам. И я расшаркиваться перед вами не стану. Потому что дело у нас с вами батенька, общее: дело социалистической революции, дело победы идей интернационализма!..
И вот Затонский стоял на трибуне Третьего Всероссийского съезда Советов. Ему — представителю Украины, пылающей в огне всенародных восстаний против контрреволюции, — дано слово первому. Перед ним колыхалось море лиц — солдат, матросов, рабочих и крестьян России, братский русский народ, с которым пройден большой и трудный исторический путь, с которым идти и идти плечом к плечу в борьбе до полной победы социализма и обеих странах, — и Затонский говорил. А сзади, налево от трибуны, за столом президиума, среди руководителей большевистской партии и правительства Российской федерации, сидел Ленин. Весь съезд, тысячью глаз, смотрел на вождя революции — нетерпеливо ожидал его выступления. А Ленин смотрел на Затонского. Затонский видел этот ленинский — дружеский и подбадривающий — взгляд, когда, обращаясь к съезду, поворачивался к президиуму; Затонский чувствовал этот взгляд — ясный и могучий — даже тогда, когда и не видел его. Ленин был рядом с ним.
Затонский приветствовал депутатов России от объединенного, Единого Центрального исполнительного комитета Советов рабочих и крестьянских депутатов Украины. Рассказал, как дружно, в едином порыве борются рабочий класс и крестьянство Украины за установление власти Советов и социалистическую революцию на рабоче–крестьянской Украине.
Представителя рабоче–крестьянской Украины съезд горячо приветствовал. Украинским рабочим и крестьянам рабочие и крестьяне России обещали постоянную — всемерную и вековечную — помощь в общей революционной борьбе.
Потом выступил Ленин.
Объединенный Третий Всероссийский съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов принял «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и избрал свой единый Центральный исполнительней комитет.
2
Киевское восстание, собственно, должно было начаться только через несколько дней.
План Киевского комитета и Народного секретариата был таков: украинские советские войска Коцюбинского, красногвардейцы екатеринославской группы Егорова и группа войск Совета Народных Комиссаров — с востока, юга и севера — подходят к Киеву вплотную и осаждают его. С запада, с тыла, подтягивается Второй Гвардейский корпус. Именно в это время — в самом сердце врага, там, где сосредоточены главные силы Центральной рады, — киевские пролетарии и поднимают восстание.
Этот план еще раз подтвердил и Александр Горовиц, тайно прибывший в город как уполномоченный Народного секретариата для организации восстания.
Но Коцюбинский еще был в Лубнах, Егоров — под Белой Церковью, Второй гвардейский застрял под Винницей, а войска Советской России только подходили к Бахмачу, — когда у киевлян уже иссякло терпение. Террор «вильных козаков» инженера Ковенко, назначенного теперь комендантом Киева, и первого куреня «сечевых стрельцов» с Коновальцем и Мельником во главе, оставленного в столице гарнизоном, — перешел всякие границы: людей бросали в тюрьмы, людей расстреливали без суда и следствия прямо на перекрестках, магазины закрывались, базары опустели — есть было нечего. И то тут, то там по киевским окраинам вспыхивали стихийные бунты, а за ними следовала беспощадная, жестокая расправа «вильных козаков» и сечевиков. Силы будущего восстания, таким образом, распылялись, терялся запал, в сердца людей закрадывалось отчаяние.
Правда, в лагере готовившихся к восстанию в Киеве произошли и отрадные перемены. В разгромленный авиапарк самочинно вернулись разогнанные после высылки русские солдат солдаты–украинцы и снова организовались в боевой отряд во главе с Литвином–Седым. Железнодорожники создали свой боевой штаб и начали групповые диверсии на фастовской линии — в тыл стоявшему заслоном корпусу Скоропадского. В городской комитет большевиков явился командир куреня из полка Центральной рады имени Сагайдачного, капитан Мищенко; оказалось, что он большевик, подпольно разагитировал свой курень и готов хоть сегодня выступить полным батальонным составом на стороне восставших.
Войска Центральной рады разлагались, и часть из них активно переходила на сторону восставшего народа.
А тут еще такие обнадеживающие и радостные вести: восстала Одесса, а по всей Подолии, в местах расположения Второго гвардейского, устанавливается власть местных Советов!
Последним толчком была исключительно важная новость: Бахмач взят! Войска Советской России соединились с армией Коцюбинского!
Вечером пятнадцатого января в зале Коммерческого института состоялось заседание Киевского совета рабочих депутатов вместе с представителями профсоюзов и фабрично–заводских комитетов.
— Откладывая восстание, — говорили делегаты профсоюзов и фабрично–заводских комитетов, — мы ослабляем свои силы, а враг свои тем временем накапливает. Восстание в Киеве будет содействовать продвижению на Киев армии наступления!
Председатель союза металлистов, оплота киевских пролетариев, Емельян Горбачев и представитель «Арсенала», киевской пролетарской цитадели, Ефим Чайковский заявили:
— Мы готовы поднять восстание завтра, еще сегодня ночью, через час!
— Начать восстание немедленно! — вынесено единодушное решение.
И тут же был создан ревком.
План ревкома: восставать одновременно всем районам — Печерску, Подолу, Шулявке и железнодорожникам; направление удара со всех четырех концов — на центр города; опорный пункт восстания — «Арсенал».
Расходились без традиционного пения «Интернационала»: за красногвардейской цепью охраны пленума густо расставлены были державшиеся начеку патрули «вильных козаков». Пленум разошелся, ушли и красногвардейцы. Ревком заседал в опустевшем здании, в темноте, словно его и не было: свет нарочно выключили. Закончив, уходили поодиночке, в разные стороны — как во времена подполья, при царе.
Саша Горовиц выходил последним: ведь он здесь, в институте, был свой — знал, где у швейцарской висят ключи от «бокового», студенческого входа — с Нестеровской. Да и вообще Саше вдруг захотелось побыть немного одному в темных коридорах Коммерческого института, «альма–матер»!..
Саша шел ощупью, но не сбился с пути ни на одном из многочисленных поворотов. Всего два года проучился он в этих академических стенах, а сколько воспоминаний таилось в каждом темном углу!.. Пленум проходил в большом конференц–зале. Здесь только год назад — но как же это давно! — выдавались свидетельства о переходе с первого на второй курс. Выдавал сам директор, профессор Довнар–Запольский — отец Довнара, которой только что ушел со своими красногвардейцами на Шулявку. Вот здесь в полуподвале, в маленьком химическом кабинете, на собрании подпольного социал–демократического кружка, еще в царское время Горовиц и молодой Довнар вместе признали себя членами большевистской партии: произошел окончательный разрыв между большевиками и меньшевиками… А тут, в большой аудитории «А», Саша сдавал из минимума первого курса статистику — Воблому и высшую математику Граве. Напротив — комната деканата; здесь надо было заверять записи в матрикуле. В этой комнате собирался и студенческий старостат: шумные споры между землемерами — за кого из неимущих вносить плату за право учения, тревоги из–за бедственного положения студенческой кассы взаимопомощи и вечного дефицита в кассе студенческой столовой, подготовка обструкций профессорам–реакционерам… Детские выходки! Но почему так защемило сердце? И сладко и грустно. Саша нащупал на доске большой ключ, отворил дверь — она не скрипела, если распахнуть ее с размаху, — повесил ключ на место, отпустил на ощупь язычок второго, английского замка и закрыл дверь, щелкнув автоматическим замком. Так всегда делали студенты, если тайком оставались в здании института и потом потихоньку уходили: бросить дверь просто открытой — отрезать себе в дальнейшем возможность тайно пользоваться боковым входом. Дверь затворилась, замок щелкнул — и в эту секунду у Саши на миг возникло чувство: в последний раз! Дверь института закрылась за ним навсегда! И стало грустно! Почему?.. И потом — почему навсегда? Разве Саша не собирается вернуться — вот только справятся с восстанием, сбросят Центральную раду, покончат со всякой прочей контрреволюцией? Непременно вернется — доучиваться, чтоб в новом, пролетарском государстве быть как можно полезнее в деле строительства социализма и коммунизма на всей земле. Саша непременно доучится и даже станет… профессором в этом же институте: будет читать, как профессор Воблый, политэкономию; конечно — не по Железнову, а по Карлу Марксу, Фридриху Энгельсу и Ульянову–Ленину… От этой мысли у Саши стало сладко на сердце. Скажите, пожалуйста, никогда такая мысль и в голову не приходила, а вот же пришла, и, кажется, вполне ему по душе. Да, да, конечно, Саша Горовиц будет профессором политической экономии!.. Смотрите, как вдруг точно и отчетливо обозначилась личная цель в жизни, едва он подумал, как должно быть потом, во времена социализма и коммунизма!
