Мишель Зевако - Двор чудес
— Мы решимся на невозможное! — воскликнул Манфред.
— Пошли со мной, — сказал ему Лантене.
Они вышли.
— Сердце разрывается, глядя на их слезы! — сказал Лантене. — Пойдем, я покажу тебе, как я распорядился, чтобы мы действовали заодно.
Воры Двора чудес готовили оружие для задуманного дела.
Манфред и Лантене подошли к Консьержери.
— Где будет казнь? — спросил Манфред.
— Сейчас. Смотри, вот Консьержери. Его вывезут через эту дверь. Пойдем там, где его повезут.
Они перешли мост, повернули сразу направо и через несколько шагов вышли на Гревскую площадь.
В самой середине площади несколько человек занимались необычной работой: как будто строили высокую квадратную башню.
Тщательно, методично они накладывали друг на друга большие вязанки дров.
Ряд поленьев — ряд хвороста, еще ряд поленьев — еще ряд хвороста, и так далее… Это кубическое сооружение выкладывалось вокруг высокого квадратного столба, глубоко врытого в землю.
Эти рабочие были помощниками палача, а возводили они костер.
— Так здесь его и сожгут? — спросил Манфред.
— Как видишь, — ответил Лантене. — Теперь пошли.
Он привел друга к въезду на мост.
— Мы встанем здесь, — сказал Лантене. — Все условлено: как только его ввезут на мост, мы нападем на охрану. Будь там хоть пятьсот человек, мы своего добьемся. Отобьем осужденного и укроемся во Дворе чудес. Что скажешь?
— Вроде другого ничего и не придумаешь. Наверняка все получится.
— Думаешь?
— Уверен!
— Ох, если бы так, друг! Наша с тобой задача — добраться до Доле, не глядя, что происходит вокруг. Теперь я начинаю верить, что у нас получится — а то ведь сомневался! Мне казалось, никто из людей на это не пойдет. Да что тебе сказать? Я до того дошел, что думал — и ты не поспеешь вовремя!
— А я поспел! — улыбнулся Манфред в ответ.
X. Суд над Этьеном Доле
Суд над Этьеном Доле продолжался шесть дней и завершился накануне в полдень. Обязанности обвинителя исполнял Матье Орри. Председателем суда был Этьен Фей, при нем состояло несколько заседателей.
Этьен Доле, стоя перед судом со связанными за спиной руками, внимательно слушал, что говорили обвинитель Орри и судья Фей. Время от времени он оборачивался к толпе зрителей и искал глазами человека, следившего за всеми перипетиями процесса. То был Лантене, уже впадавший в отчаянье. Ведь обвиняемого каждый день приводили в зал суда через потайной ход, который вел прямо в Консьержери. Следовательно, во время процесса похитить Доле не было никакой возможности.
В тот, последний, день часов в одиннадцать утра Матье Орри и председатель суда находились в большом затруднении. Этьен Доле так и не признавался в том, в чем его обвиняли, а самого сильного средства — допроса в камере пыток — у них не было.
Этому воспротивился Франциск I.
— Итак, — говорил Фей, — вы утверждаете, что вы не еретик?
— Не еретик.
— Но не он ли, — вскричал Орри, — написал, что человек после смерти — ничто? Это чудовищная ересь. Какие еще нужны доказательства?
— Я переводил Платона, — ответил Доле. — Вы не признаете права переводить древних? Хотите запретить изучение греческого языка?
— Вы печатали крайне соблазнительные книги, выпустили в свет Библию на народном языке.
— Книги, о которых вы говорите, только хранились в моей типографии. Я не печатал их, иначе нашли бы корректуры.
— Признаете ли вы, — спрашивал дальше Фей, — что вы раскольник? Уж в этом невозможно сомневаться. Вы содействовали многим из тех, кто разделяет новейшие заблуждения.
— Я никого из них не знаю — как я мог им содействовать?
А ведь главным в судебном процессе тогда было признание подсудимого.
Упорное непризнание Доле оказывало сильнейшее действие на толпу присутствующих. А поскольку правосудие тогда не имело столь сильных материальных средств, как теперь, осудить Доле было трудно.
В этот момент к судье Фею подошел какой-то человек. То был монах. Голова его была накрыта черным капюшоном.
Монах наклонился к уху судьи, достал из-за пазухи лист бумаги, подал Фею и сказал:
— Спросите обвиняемого, его ли рукой это писано.
Фей пробежал глазами документ и передал Матье Орри. Тот тоже прочел его.
— Мерзость и святотатство! — воскликнул Орри.
— Стража, подведите обвиняемого ближе, — сказал Фей.
Этьен Доле подошел сам и стал разглядывать документ.
— Вы ли писали это? — спросил Фей.
— Я, — хладнокровно ответил Доле.
Это была та самая бумага, которую Доле в горячечном припадке написал в Консьержери, которую стражники забрали и передали Жилю Ле Маю.
* * *Матье Орри встал и зачитал документ. Потом он стал его комментировать — можно себе представить, каким образом.
Особенно возбудили его усердие следующие строки:
«Я хотел бы, чтобы когда-нибудь на самом месте моей казни воздвигся памятник, чтобы освобожденные люди совершали цветами приношение этому памятнику, чтобы память о нынешней неправде была увековечена простыми словами, из года в год повторяемыми перед толпами народа:
“Здесь сожгли человека за то, что он любил братьев своих, проповедовал терпимость и громко говорил о благодетельности науки. Это было во времена, когда жили такие короли, как Франциск, и такие святые, как Лойола”».
Итак, теперь имелось свидетельство, что обвиняемый проповедовал науку — причину всякой бесовщины, исток всех ересей.
Монах, который принес документ, скромно сел в уголке.
Он увидел, как Фей склонился к своим заседателям. Те закивали головами.
Председатель суда зачитал приговор. Этьен Доле признавался злодеем, сеятелем соблазна, раскольником, еретиком, подстрекателем и покровителем всяких ересей и иных заблуждений. Приговором ученый осуждался на принародное сожжение. Стражники тотчас уволокли Доле.
Только одна женщина воскликнула:
— Жалко, что сожгут такого человека! Такой красивый и говорит так хорошо!
Женщину тут же арестовали, и родные так никогда и не узнали, что с ней сталось.
* * *После приговора Лантене вместе со всей толпой вышел из зала суда и, обезумев от отчаянья, черкнул пару строк Манфреду.
Кокардэр сразу же вскочил на коня — остальное мы знаем.
Монах же в черном капюшоне тоже дождался приговора, потом вышел, сел в карету и велел отвезти его в дом великого прево.
Войдя в кабинет Монклара, он откинул капюшон.
— Боже, а вдруг ваша рана раскроется? — воскликнул Монклар. — Что же вы делаете, пресвятой отец!
