Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
И тут Жан Уллье мощным ударом выбил ногой наполовину прогнившие доски днища, и вода, пенясь, стала заполнять лодку.
Почувствовав холод воды, подобравшейся к его ногам, Куртен очнулся и завопил таким страшным голосом, словно в нем не осталось ничего человеческого.
— Я пропал! — крикнул он.
— Пусть нас рассудит Бог! — воскликнул Жан Уллье, простирая руки к небу. — Первый раз я не тронул тебя потому, что ты был связан; на этот раз, метр Куртен, я не подниму на тебя руку. Если от тебя не отвернулся твой ангел-хранитель, он спасет тебя. А я не хочу пачкать себе руки твоей кровью.
Пока Жан Уллье произносил эти слова, Куртен вскочил на ноги и, брызгая водой во все стороны, сделал несколько шагов по дну лодки.
На носу, стоя на коленях, молился спокойный и невозмутимый Жан Уллье.
Вода по-прежнему прибывала.
— О! Кто же спасет меня? Кто меня спасет? — кричал смертельно побледневший Куртен, с ужасом наблюдая, как над поверхностью воды лодка выступала бортом всего на шесть дюймов.
— Тебя может спасти один Бог, если только он этого захочет! Сейчас твоя жизнь, равно как и моя, в его руках. Пусть Господь сам выбирает, кого из нас двоих лишить жизни, а кого оставить в живых. Возможно, Бог призовет к себе нас двоих. Мы находимся на пути к нему; говорю тебе еще раз, метр Куртен, смирись с приговором Всевышнего.
И не успел Жан Уллье договорить, как лодка треснула по швам и вода поднялась до самого края борта. Сделав один полный круг, как бы помедлив одну секунду, лодка ушла из-под ног двух мужчин и, сопровождаемая тихим журчанием волны, погрузилась в озеро.
Куртена подхватил водоворот, но он тут же появился на поверхности воды, вцепившись пальцами во второе весло, плававшее рядом с ним; сухой и легкий кусок дерева удерживал его на плаву еще некоторое время, достаточное, чтобы он снова обратился с мольбой к Жану Уллье. Но вандеец, не слыша его, неторопливо плыл навстречу зарождавшемуся дню.
— Ко мне! Ко мне! — кричал несчастный Куртен. — Жан Уллье, помоги мне добраться до берега, и я отдам тебе все золото, что у меня есть с собой.
— Вот мой последний совет: расстанься с этим грязным золотом, брось его в воду, — ответил вандеец, обернувшись к арендатору, который вцепился в деревянный обломок, — это твоя последняя возможность сохранить себе жизнь.
Куртен потянулся было к поясу, и ему показалось, что, если бы он не отвел вовремя руку, пояс обжег бы ему пальцы; и, словно вандеец приказал ему вспороть себе живот или разрезать себя на куски, он прошептал:
— Нет, нет, я спасу золото и спасусь вместе с ним!
И он попробовал плыть.
Однако ему не хватало ни сил, ни навыков Жана Уллье; к тому же слишком тяжелый груз тянул его на дно, и с каждым движением рук он все больше и больше погружался в воду и уже стал захлебываться.
Он еще раз позвал на помощь Жана Уллье, но тот уже был далеко от него.
Погрузившись с головой в воду и почувствовав, что у него закружилась голова, он резким и быстрым движением расстегнул пояс, однако, прежде чем бросить в пучину свое драгоценное золото, ему захотелось еще раз взглянуть и полюбоваться им. Прижав к себе пояс, он стал его ощупывать скрюченными пальцами.
Столь неуемное преклонение перед металлом, который значил для него больше, чем собственная жизнь, решило судьбу Куртена; ему так и не хватило духу расстаться с золотом; прижав его крепко к груди, он попытался, помогая себе ногами, вынырнуть на поверхность озера, однако верхняя часть его тела оказалась настолько перегруженной, что, не удержав равновесия, он снова нырнул под воду; через несколько секунд наполовину задохнувшийся Куртен еще раз появился над поверхностью озера и, взглянув в последний раз на небеса и послав им проклятие, он пошел камнем ко дну, словно не золото его тащило туда, а сам дьявол.
Обернувшись, Жан Уллье увидел, как над поверхностью воды расходились круги: то были последние признаки жизни, которые подавал мэр Ла-Ложери перед тем, как уйти в мир иной, то было последнее движение, которое совершилось вокруг него и над ним в мире живых.
Подняв глаза к небу, вандеец воздал хвалу Господу за его справедливое решение.
Несмотря на то что Жан Уллье был хорошим пловцом, незажившая рана, усталость и переживания прошедшей жуткой ночи сказались на нем. Когда до берега оставалось не больше сотни футов, он почувствовал, что силы изменяют ему; однако, не теряя присутствия духа, как с ним всегда происходило в самые ответственные минуты, он решил бороться до конца.
И он плыл, не останавливаясь.
Вскоре он понял, что теряет сознание; его ноги и руки словно налились свинцом; ему показалось, что в тело впились тысячи острых иголок; мышцы одеревенели и причиняли нестерпимую боль, а к голове прилила кровь с такой силой, что в ушах стоял шум, похожий на рокот морской волны, разбивавшейся о скалы; перед его глазами поплыли черные круги вместе с облаками, состоявшими из множества сверкавших огоньков; чувствуя, как близка смерть, он огромным усилием воли все же заставлял свое ослабевшее тело двигаться вперед.
И он продолжал плыть.
Глаза его невольно закрылись; ноги и руки совсем закоченели, и его последняя мысль была о тех, с кем его свела жизнь: о детях, о жене, о старике, украсившем его молодость, о двух девушках, заменивших ему близких; ему хотелось помолиться за них прежде чем уйти из жизни.
Но в этот миг перед ним возникло как наяву видение: Мишель-старший, лежащий на лесном мху в луже собственной крови; и тогда, подняв руку из воды к небу, Жан Уллье воскликнул:
— Боже! Если я ошибся, если я совершил преступление, прости меня — пусть не на земле, а хотя бы на том свете!
Затем, словно на эту мольбу ушли его последние силы, в ту самую минуту, когда поднявшееся на горизонте из-за гор солнце позолотило своими первыми лучами темную гладь озера, в ту самую минуту, когда Куртен, зарывшийся с головой в ил на дне озера, отдавал Богу душу, в ту самую минуту, когда арестовывали Малыша Пьера, — в ту самую минуту душа его, казалось, навсегда покинула все еще державшееся на поверхности воды безжизненное тело…
Тем временем Мишель под конвоем солдат шел по дороге в Нант.
Спустя полчаса командовавший небольшим отрядом лейтенант подошел к молодому барону.
— Сударь, — обратился он к Мишелю, — у вас вид благородного человека, а так как я тоже дворянин, то мне тяжело смотреть, как вы страдаете от наручников: если хотите, я могу вас от них освободить, если вы мне дадите слово, что не попытаетесь бежать.
— Охотно, — ответил Мишель, — благодарю вас и клянусь, что, кто бы ни пришел мне на помощь, я не покину вас без разрешения на то.
