Пип Воэн-Хьюз - Реликвии тамплиеров
Мой отец был крупным, мало говорил, хотя любил посмеяться — добрый человек, проводивший слишком много времени, бродя по торфяным пустошам, чтобы хорошо управляться со словами. И хотя овцы сделали его достаточно зажиточным — несомненно, он был первый богач в Онфорде, если не сказать второй Мидас, — он предпочитал жизнь простого пастуха, неспешно передвигаясь со своими стадами в компании с двумя собаками. Став постарше, я вечно нарушал это его счастливое одиночество. Мы почти не разговаривали, но он рассказал мне все о местных землях, где знал каждый дюйм. Зеленый Холм, Старый Холм, Холм Бейлифа, Отвал Грешников, Красные Ступени, Трясины Черной Скалы… Воспоминания об этих названиях — единственный способ восстановить звучание его голоса. Он показывал мне гнезда жаворонков, учил ловить руками молодь форели — рыбок с красными пятнышками и синими отметинами на боках, которые так и кишели в ручьях. Мы разводили костер между скал и поджаривали их на прутьях терновника. Наблюдали за воронами, что парили высоко в небе, а потом камнем падали вниз, и собирали чернику, пока руки и губы не становились красно-синего, почти пурпурного цвета.
Мой дед, которого я никогда не видел, был человеком энергичным и предприимчивым. В молодости он служил при аббате Бакфеста, в результате чего удостоился особых милостей. Господь только ведает, что это была за служба — что-то связанное с каменными межами на полях, от чего он остался хромым, как однажды проговорился отец; но дед умел продать свою шерсть по самой высокой цене, а церковную десятину платил меньше всех, живущих в долине Она. Это он построил наш каменный дом и, должно быть, имел здесь довольно высокий статус, а также деньги, потому что отец мой женился на девушке выше себя по общественному положению. Моя мать была дочерью мелкого рыцаря, Ги де Розеля, который владел землями в Южном Хэмсе, в заброшенных и диких местах между пустошами и морем. Трудная жизнь превратила деда и бабку с материнской стороны в сущих развалин. Налоги, долги и удары судьбы довели их до нищеты, а барский дом, построенный больше из дерева и глины, чем из камня, полностью обветшал. Маму сосватали, конечно же, при посредничестве аббатства, и старый рыцарь ухватился за этот шанс руками и ногами. Мама, я думаю, была счастлива покинуть маленький монастырь, куда ее буквально сослали, и переехать жить на чистом воздухе холмов и пустошей. Я и вправду верю, что она любила отца, и твердо знаю, что очень любила меня. Для меня она воплощала красоту и все слова мира, и весь его смех, тогда как отец запомнился только своими прикосновениями и редкими улыбками. Высокая для женщины, с прямой спиной и длинной шеей, с волосами цвета пламени свечи, пробивающегося сквозь янтарь, зелеными глазами.
Весьма вероятно, семья моей матери несколько иначе представляла себе моего отца, чем это было на самом деле, но он оказался прекрасным выбором. Аббатство, конечно же, добилось обещания получить в обмен на эту услугу земли де Розеля — каким бы щедрым ни был тамошний аббат, однако о дальнейшем обогащении и возвышении мелкого землевладельца-овцевода не могло быть и речи. Но в любом случае это был счастливый брак. Мама избавилась от всяких там дворянских и монастырских обязанностей, а взамен получила тихо обожающего ее мужа. А отец, мне кажется, обрел якорь для своей мятущейся души.
А я выучился читать. В монастыре маму обучили языкам — латыни и французскому — и, помимо того, заразили страстью к чтению. С отцом у нее ничего не вышло: он, хотя и не испытывал, подобно всем деревенским, страха перед книгами, все же был не самым прилежным учеником, полагая, что его заботы об овцах могут каким-то образом повредить написанному слову. Но мог часами сидеть у камина и наблюдать за мамой, когда она погружалась в жизнеописания святых и мучеников. Это зрелище, казалось, очаровывало и успокаивало его.
На маленького грамотея скоро обратили внимание в аббатстве — так бейлиф[15] сразу замечает клейменого каторжника. Я в своей полной невинности полагал, что стану таким же пастухом-овцеводом, как мой отец, но на самом же деле был избран для более высокой судьбы. Если б я только мог предполагать, что за участь меня ожидает, как бы тогда наслаждался каждым моментом той простой и незамысловатой жизни! Я обошел бы все окрестные холмы, понюхал каждый встречный цветок, кинул камень в любой попавшийся по дороге пруд. Однако ничего этого не сделал. А в возрасте десяти лет стал послушником.
Мама и отец, вероятно, пребывали в полной уверенности, что у них будут еще дети, если с такой готовностью отдали единственного сына в монахи. Но через год после того, как я покинул отчий дом, слегли в какой-то ужасной лихорадке и умерли почти в один день. Родители мамы тоже скончались, будучи в весьма преклонном возрасте, так что я остался один, если не считать братьев во Христе, живших в аббатстве. А поскольку религиозная общность сама по себе является семьей, я не испытал слишком уж сильного потрясения, когда умерли родители. Это было постепенное, медленное осознание тяжелой потери, и я по сей день поражаюсь, как сильно оно меня гнетет и терзает. Но я по-прежнему любил наши холмистые места и всякий раз, когда мне удавалось выскользнуть из аббатства, отправлялся бродить по полям Холн-Чейс, по берегу реки Дарт, там, где она течет через Хемберийский лес. В семнадцать лет я покинул этот райский уголок, чтобы продолжить учение под руководством учителей, открывших в те дни колледж в соборном городе Бейлстер, в одном дне пути верхом на восток от Бристоля. Само наше аббатство остается в моей памяти всего лишь смесью разнообразных запахов: свечного воска, вареной капусты, старого пергамента и кожи. У меня там был только один друг, к тому же очень необычный.
Брат Адрик — библиотекарь аббатства. Он был высокий и тощий, как скелет из гробницы, с острым носом и глубоко запавшими глазами, словно у горгульи. Он заинтересовался мной, думаю, потому, что меня влекли его бесценные книги, которые я поглощал с буквально волчьим аппетитом. Вряд ли Адрик принял монашеский обет, чтобы быть поближе к Богу или отмолить какой-то смертный грех. Он просто стремился к книгам и знанию. Однажды, вскоре после моего поступления в школу при аббатстве, он застукал меня подглядывающим в библиотеку через замочную скважину, и вместо того, чтобы пинком прогнать прочь, как я того ожидал, открыл дверь и позволил осмотреться. Отныне я всегда мог укрыться в библиотеке у брата Адрика — под жуткой внешностью вурдалака скрывавшего добрейшую душу — от монотонности монашеской жизни. Адрик вовсе не был так уж привязан к своим книгам — в отличие от других библиотекарей, которых я встречал: мертвенно-бледные создания с белесой кожей, словно у рыб из подземных пещер (я не раз видал таких чудищ), охраняющие свои логова, как василиск спрятанное сокровище. Мой друг любил побродить по окрестным селениям и полям, поговорить со встреченными по дороге людьми, расспросить их о местных традициях, старинных преданиях и древних верованиях, и вскоре я уже сопутствовал ему в этих «исследованиях», как он их называл. Он собирал странные факты и записывал их в толстенную книгу, которую никому другому читать не дозволялось. Но более всего привлекали его бесчисленные руины, коими полны наши пустоши: круги и ряды, выложенные из камня, курганы и могильные насыпи, нависающие над долинами, украшая по большей части вершины холмов. Я, конечно, знал о них от отца, поэтому Адрик ценил мое общество, так что это была не просто дружба. По моим сведениям, эти камни сложил волшебный народец — феи (исключая, конечно, те кучи, что явились работой самого дьявола). Адрик, однако же, придерживался иного мнения. Он верил, что эти пустоши когда-то заселили выходцы из Трои, ведомые Энеем, — после того как они бежали из своего горящего города, разрушенного и разграбленного греками. Один из этих троянцев — по имени Брут[16] — основал в наших краях город Тотнис, это было всем известно. Но, согласно теории Адрика, после того как Брут победил Гогмагога (одного из ужасных великанов, которые, как знает любой школьник, когда-то охраняли Британию), благодарное местное население отдало ему пустоши, чтобы он на них выстроил новую Трою. Думаю, Адрик искал доказательства, подтверждающие эту его теорию, чтобы переписать историю наших островов. И стать новым Готфридом Монмутским[17] и поставить Девон на принадлежащее ему по праву место в самом центре мира, в чем лично он и я, да и все остальные никогда и не сомневались.
