Пип Воэн-Хьюз - Реликвии тамплиеров
Рыцарь взмахнул правой рукой. Я увидел, что в ней он держит кистень — и железный шар, прикрепленный к концу цепи, сзади по шее ударил Билла, который, казалось, замер в прыжке. Я услышал, как хрустнул череп, и Билл рухнул, словно мешок костей и мяса. Я понял, что он убит, еще до того, как почувствовал шок от увиденного, и заморгал, будто очнувшийся лунатик, а огромные копыта уже топтали упавшее тело. Потом конь двинулся на меня. Сэр Хьюг смотрел сверху, и губы его растянула улыбка — словно оскалился череп.
— Сдаешься, Петрок? — Он взмахнул кистенем у меня перед глазами, и его рукоятка, граненый железный стержень, тускло блеснула. — Надеюсь, что нет. Лучше быть мертвым, чем живым, а, парень? Так? Так? — И с каждым выплюнутым словом он понуждал своего нервного скакуна приближаться ко мне, молотя копытами воздух. Позади текла река. Я смотрел на безжизненное тело Билла — его вымазанные глиной ступни виднелись в рамке из брюха и ног коня. А кистень мелькал в воздухе все ближе, и сэр Хьюг толкал коня вперед, легонько касаясь шпорами его взмыленных боков. Я попытался, перехватить кистень, но тщетно — гладкий шар скользнул по моей ладони и отлетел в сторону. Тут я ткнулся носом в ногу рыцаря и ухватился за нее, но ладони ехали по скользкой ткани, пока я не повис, цепляясь за стремя. Видимо, я вывернул ему ногу, потому что увидел перед глазами шпору, острый позолоченный шип, до крови разодравший коню бок. Животное дико заржало, встало на дыбы, потом крутанулось на месте и снова взвилось. Сэр Хьюг выругался и попытался меня стряхнуть, но при этом снова вонзил шпору в кровоточащую рану. Конь дико заржал и взбрыкнул, пытаясь сбросить всадника. Я почувствовал, что сэр Хьюг валится с седла, вот он уже под брюхом коня и на мгновение запутался между его задними ногами. Я словно попал между вертящимися жерновами. Дыхание перехватило, казалось, все кости перемелет в пыль.
Лошадь совсем обезумела — она же была ранена, а теперь еще и стреножена, — дико заржала и метнулась в сторону от дороги. И мы все трое — сучащая конечностями мешанина из двух людей и коня — внезапно рухнули прямо в ледяную реку.
Темная крутящаяся масса воды, пузырьки воздуха, руки и ноги, казалось, жевали меня в чьем-то огромном рту. Ослепший от падения, я глотнул воды и захлебнулся. Чудовищная тяжесть прижала меня к камням, расплющивая грудь, и я понял, что умираю. Ужасная грусть охватила меня, превратившись в речную воду. Я просто тонул в печали. Тяжесть пропала, и я уплыл в полный мрак. Жизнь уходила, и последней совершенно абсурдной мыслью было воспоминание о старой одноглазой собаке из моего детства, которую я очень любил; она все лаяла и лаяла, прося меня поиграть с ней.
Глава пятая
Было темно и холодно, а в ухо все лаяла собака. Я словно плыл, окутанный холодом, который тянул меня за ноги и кончики пальцев. Я лежал на спине, обнаружив вдруг, что вижу звезды и ветки дерева. Потом я все понял. Я плыл по реке, но что-то удерживало меня на месте, не давая течению унести дальше. Осторожно ощупав себя, я догадался, что моя скатанная сутана зацепилась за ветви упавшего дерева. Охваченный паникой, я забарахтался и чуть снова не утонул. Это было настоящее мучение — попытка повернуться и исследовать дерево окоченевшими руками, — пока я не сумел как следует ухватиться за толстый сук и подтянуться достаточно близко, чтобы освободить зацепившийся край. Грудь сдавило болью, она как паутиной оплела меня всего, и я мгновенно вспомнил ужасную тяжесть лошади, прижавшей меня ко дну.
Не помню, как выбрался на берег. Гораздо позже я очнулся на ложе из сухой травы и тростника. Снова рядом лаяла собака, очень громко, и я, открыв глаза, увидел мокрый собачий нос на расстоянии ладони от лица.
— Здорово, собака, — пробормотал я и снова погрузился во тьму.
Опять была ночь или поздний вечер. Я сел, и грудь вновь сдавило болью, но на этот раз не так сильно. Одежда моя успела высохнуть, по крайней мере спереди, значит, пока я спал, стоял солнечный день. Собаки рядом не было, и я решил, что она мне приснилась, встал и потащился прочь от воды. Вокруг простиралась равнина, насколько можно было видеть в меркнущем свете дня. Я находился в болотистой низине, заросшей чередой, в петле, образованной изгибом реки, но во все стороны расходились поля, на которых виднелись темные силуэты пасущейся скотины и даже слышался хруст пережевываемой травы. Дальше вверх по течению виднелась какая-то темная масса с поблескивающими огоньками. Да, я оказался на заливных лугах.
Я помотал головой, пытаясь прояснить мозги. Боль проснулась, но я уже начал потихоньку осознавать происшедшее. Для всего мира я словно умер — и в таком виде проплыл через весь город, оказавшись в итоге по другую его сторону. Насколько далеко? Милях в двух? В четырех? И почему я не утонул? Потом — по кусочку собирая воедино разрозненные воспоминания и чувства — припомнил ощущение словно бы полета, отсутствие всякой тяжести, силу течения, воду, струившуюся между пальцами. Я плыл на спине — видимо, инстинктивно. Потом вспомнил про свой груз и ощупал золотую руку. Она все еще была привязана ко мне, но съехала вбок, надо полагать, в пылу схватки, и теперь болталась в нижней части спины. Вот вам и ответ хотя бы на один вопрос: рука святой Евфимии послужила мне балластом, своего рода килем, поддерживая на воде лицом вверх и задницей вниз. Я отвязал ее и снова прикрепил к груди, но так и не смог заставить себя на нее посмотреть. Только вздрогнул, когда холодный металл прикоснулся к телу. Мне вдруг страшно захотелось сорвать ее с себя и забросить подальше в реку, но тут же припомнились слова Билла: «Это же все, что у тебя есть, Пэтч». Так он сказал, стирая с золота кровь.
«Добрый совет, как и всегда, дорогой мой дружок», — подумал я. И тут же осознал: Билл мертв, лежит в канаве, где-то по ту сторону города. Грудь пронзила новая боль, словно, пока я спал, мне вырвали часть внутренностей. И теперь образовавшаяся кровоточащая пустота заполнилась горем и сознанием собственной ужасной вины. Не будет больше у Билла ни пива, ни шлюх, никогда он не засмеется и не полезет в драку. И никакой Франции не увидит, и я уже не увижу его хитрющую улыбку. Я упал лицом в мокрую траву, и перед внутренним взором проплыло его лицо, безжизненное и бледное, каким оно стало в тот момент, когда Билла настиг кистень сэра Хьюга. Это я его убил, точно я, как будто моя рука нанесла ему смертельный удар: это за мной Смерть гналась от самого кафедрального собора. А что с сэром Хьюгом? Я вроде бы помнил, как на него навалился конь, когда мы упали в реку. Тоже, наверное, мертв, решил я, — сумасшедший, настигнутый собственным безумием, и его игра закончена. Вместе с моими надеждами. Сомнений нет: эти два трупа тоже запишут на мой счет. Приближалась ночь, и я ощутил, что Смерть, как стародавний приятель, уже пристроилась рядышком, чтобы неусыпно бдеть до самой зари.
