Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— О том, который явится на свет благодаря вам. Ведь вы признались двум людям, вашему брату Филиппу и графу Бальзамо, что ждете ребенка, и виной тому — я, я, презренный!
— Ах, вы это слышали! — воскликнула Андреа. — Что ж, тем лучше, тем лучше! Тогда, сударь, вот вам мой ответ: вы учинили надо мной низкое насилие; вы овладели мною, когда я спала; вы овладели мною преступным путем; да, я мать, но у моего ребенка есть только мать, понимаете? Пускай вы насильно овладели мной, но отцом моего ребенка вы не будете!
И схватив банкноты, она надменно вышвырнула их из комнаты, они упали прямо в лицо побледневшему, страдающему Жильберу.
В душе у него вскипела такая темная ярость, что ангелу-хранителю Андреа впору было еще раз затрепетать за свою подопечную.
Но приступ ярости был так силен, что исчерпал сам себя, и молодой человек прошел мимо Андреа, не бросив на нее ни единого взгляда.
Едва он переступил порог, она ринулась следом, затворила двери, жалюзи, окна, ставни, словно этими лихорадочными движениями надеялась положить пропасть между настоящим и минувшим!
154. РЕШЕНИЕ
Как Жильбер добрел до своего чердака, как вынес горестную ночь, не умер от ярости и боли, не поседел до утра — это мы не беремся объяснить читателю.
Когда рассвело, Жильберу мучительно захотелось написать Андреа, выложить ей все столь надежные, столь неопровержимые доводы, над которыми всю ночь трудился его мозг; но юноша имел уже слишком много случаев убедиться в непреклонности Андреа, и никакой надежды у него не оставалось. Кроме того, письмо было бы уступкой, против которой восставала его гордость. Сообразив, что послание его изорвут и выбросят, быть может, даже не читая, что оно лишь наведет на его след свору ожесточенных и глухих ко всем доводам врагов, он понял, что писать не следует.
Жильберу думалось, что он нашел бы лучший прием у отца, человека скупого и честолюбивого, и даже у брата, которого следовало бояться лишь в первый миг, — Филипп был великодушен. Но что пользы было бы ему от поддержки барона де Таверне или г-на Филиппа, если от Андреа он услышит всегда одни и те же слова: «Я вас не знаю!»
«Что ж, — добавил он про себя, — с этой женщиной меня ничто более не связывает; она сама немало потрудилась, чтобы порвать узы между нами».
Так думал он, катаясь от горя по тюфяку и в ярости припоминая тончайшие оттенки ее голоса и выражения лица; он терпел невыразимые муки, потому что был влюблен в нее без памяти.
Когда солнце, стоявшее уже высоко в небе, проникло к нему в мансарду, Жильбер, пошатываясь, встал в надежде хотя бы заметить свою гонительницу в саду или в окне павильона.
В несчастье ему еще оставалась эта последняя радость.
Но вдруг его рассудок захлестнула горькая волна досады, раскаяния, гнева; он вспомнил, каким отвращением, каким пренебрежением обдавала его девушка, и усилием воли он приказал себе остановиться посреди чердака.
«Нет, — сказал он сам себе, — нет! Ты не будешь смотреть на это окно; нет, ты не станешь впитывать яд, от которого рад был бы умереть. Она гордячка; сколько раз ты склонялся перед ней в поклоне, но ни разу она тебе не улыбнулась, не сказала ни одного дружеского, утешительного слова; ей приятно было терзать своими ноготками твое сердце, еще полное невинности и чистой любви. У этой женщины нет ни чести, ни совести, если она смеет лишать дитя отца, естественной его защиты, и обрекает бедное крошечное создание на безвестность, нищету, а может быть, и на смерть, за то, что это дитя бесчестит чрево, выносившее его. Итак, Жильбер, какое бы преступление ни содеял ты в минувшем, каким бы низким влюбленным негодяем ни был поныне, я запрещаю тебе подходить к этому окну и бросать хоть единый взгляд на павильон; я запрещаю тебе жалость к судьбе этой женщины, запрещаю поддаваться слабости при воспоминании о том, что было и прошло. Живи, как живется, трудись, поддерживай свое существование всем необходимым; пользуйся временем, которое должно пройти между оскорблением и местью, никогда не забывай, что единственное доступное тебе средство заставить этих высокородных гордецов тебя уважать состоит в том, чтобы быть благороднее, чем они».
Бледный, дрожащий, он последовал приказу разума, хотя сердце влекло его к окну. Понемногу, мучительно медленно, словно ноги его приросли к полу чердака, он доковылял до двери на лестницу. Наконец он вышел на улицу и направился к Бальзамо.
Внезапно Жильбер, спохватившись, вскричал:
— Безумец! Жалкий глупец! Ведь я же толковал о мести, но какова она будет, моя месть? Убить эту женщину? О, нет, она была бы счастлива погибнуть, посылая мне последнее проклятие! Публично покрыть ее позором? Нет, это низко… Есть ли в душе у этого создания уязвимое место, куда я мог бы поразить ее вернее, чем ударом кинжала? Ее нужно унизить… да, унизить, ведь она еще более горда, чем я. Унизить ее… Но как? Я без средств, я ничтожество, а она, несомненно, скроется отсюда. Конечно, ее бы тяжко уязвило мое присутствие вблизи от нее, внезапные встречи, презрительные или вызывающие взгляды. Я не сомневаюсь, что столь скверная мать окажется и бессердечной сестрой и пошлет своего брата драться со мной; но кто мне помешает изучить искусство убивать, как изучил я искусство рассуждать или писать; кто помешает мне повергнуть Филиппа во прах, разоружить его, рассмеяться в глаза мстителю так же, как и обидчице? Нет, это смехотворно; нельзя же забывать о его ловкости, о его опыте, о вмешательстве случая или Провидения… Я сам, силой собственных рук, собственного разума, сбросившего путы воображения, силой мышц, данных мне природой, и собственной мысли опрокину все планы этих презренных людей. Чего желает Андреа, чем она обладает, что почитает своей защитой, чем надеется меня посрамить?.. Поразмыслим над этим.
Он присел на выступ стены и задумался, устремив взгляд в пространство.
— Ей может понравиться только то, что мне ненавистно, — рассуждал он. — Следовательно, следует разрушить все, что мне ненавистно… Разрушить? О, нет! Пускай мщение никогда не толкнет меня на злодейство! Пусть не вынудит оно меня прибегнуть к огню или мечу! В таком случае что же мне остается? Вот что: нужно понять, в чем источник превосходства Андреа, какими цепями оковала она и сердце мое, и мои руки… Господи, не видеть ее больше! Сделаться для нее невидимым! Проходить в двух шагах от нее, когда она, улыбаясь и сияя дерзкой красотой, пройдет мимо, держа за руку свое дитя, которое никогда меня не узнает… Гром и преисподняя!
И Жильбер в ярости стукнул кулаком по стене и бросил небесам чудовищное проклятие.
