Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении — тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой — тусклый фонарь.
— Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.
— Да, но ребенок?
— Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.
— Дальше?
— Я ушел.
— А!
Жильбер поднял голову.
— Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?
— Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.
— Это только слова.
— Нет, сударь, это мое решение.
— Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?
— Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.
Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.
Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.
«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», — подумал Бальзамо.
— Теперь, ваше сиятельство, — сказал Жильбер, — я должен дать вам отчет в тех двух луидорах, что вы мне дали.
— Никогда не пересаливай, — возразил Бальзамо. — То, что ты вернул сто тысяч экю, — прекрасно, но возвращать сорок восемь ливров — это уже ребячество.
— Я не хотел их возвращать, я хотел только рассказать, как я их употребил, чтобы дать вам ясное понятие о том, что мне необходима еще некоторая сумма. Что бы вы делали на моем месте?
— А, это дело другое. Итак, ты просишь денег…
— Прошу.
— Зачем?
— Чтобы сделать то, о чем вы уже обмолвились.
— Будь по-твоему. Ты хочешь отомстить?
— В мести, которую я замышляю, нет ничего неблагородного.
— Не сомневаюсь, но она достаточно жестока, не так ли?
— Да, это так.
— И сколько тебе нужно?
— Двадцать тысяч ливров.
— И ты пальцем не тронешь эту молодую женщину? — спросил Бальзамо, полагая, что этим вопросом остановит Жильбера.
— Пальцем не трону.
— А ее брата?
— Ни брата, ни отца.
— И не опорочишь ее?
— Я никогда в жизни не произнесу ее имени.
— А, понимаю. Но ведь это одно и то же — убить женщину кинжалом или постоянными насмешками и дерзкими выходками. Ты начнешь ее преследовать, все время попадаться ей на глаза, встречать улыбками, полными ненависти и издевки.
— Не только не собираюсь все это выделывать, но, напротив, хотел просить у вас содействия на случай, если я решу покинуть Францию, потому что у меня нет денег на путешествие.
Бальзамо не выдержал.
— Метр Жильбер, — заметил он своим язвительным и вместе с тем чарующим голосом, в котором не слышалось ни радости, ни огорчения, — метр Жильбер, мне кажется, вы недостаточно последовательны в вашем бескорыстии. Просите у меня двадцать тысяч ливров, а сверх того возьмете еще тысячу на путешествие?
— Вы не правы, сударь, и у меня есть на то две причины.
— Ну-ка, что за причины?
— Во-первых, когда я буду покидать Францию, у меня в самом деле не будет ни гроша, поскольку, заметьте, ваше сиятельство, я прошу не для себя: я прошу для того, чтобы исправить зло, содеянное при вашем попустительстве.
— В настойчивости тебе не откажешь, — скривив губы, изрек Бальзамо.
— Но ведь это так и есть… Я прошу у вас денег, чтобы исправить зло, уверяю вас, а не для того, чтобы жить на них самому, и даже не в утешение себе; ни одно су из этих двадцати тысяч не попадет ко мне в карман: у них есть свое назначение.
— Понимаю, твой ребенок.
— Да, сударь, мой ребенок, — с гордостью подтвердил Жильбер.
— А ты сам?
— Я силен, свободен, смышлен, я не пропаду: мне хочется жить!
— О, ты-то не пропадешь! Никогда еще столь хрупкой и обреченной душе, как твоя, Бог не придавал столь сильной воли. Господь кутает потеплей растения, которым предстоит выдерживать долгие зимы; он дает стальную броню сердцам, которым выпадают на долю тяжкие испытания. Но ты, по-моему, сказал, что у тебя две причины, чтобы не взять себе тысячу ливров из двадцати: первая причина — щепетильность.
— А вторая — осторожность. В тот день, когда я уеду из Франции, мне придется прятаться, а значит, явиться прямо в порт, обратиться к капитану, заплатить ему — потому что обычно, кажется, дело происходит именно таким образом, — будет для меня все равно что самому угодить прямо в руки тем, от кого я буду скрываться.
— Итак, ты полагаешь, что я могу тебе помочь уехать незаметно.
— Я знаю, что это в ваших силах.
— Кто тебе сказал?
— О, у вас в арсенале столько сверхъестественных средств, что естественные тем более должны быть к вашим услугам. Ни один колдун не может быть уверен в себе, если у него нет прибежища на крайний случай.
— Жильбер, — внезапно произнес Бальзамо, протянув к молодому человеку руку, — ты человек отважный, дерзкий; в тебе, как в женщине, перемешано дурное и доброе; есть в тебе непритворный стоицизм и неподкупность; я сделаю из тебя великого человека; оставайся со мной. Полагаю, ты способен на благодарность; оставайся здесь, говорю тебе, этот особняк — надежное убежище; к тому же через несколько месяцев я покидаю Европу и возьму тебя с собой.
Жильбер выслушал.
— Через несколько месяцев я не отказался бы, — отвечал он, — но нынче я вынужден вам сказать: благодарю, ваше сиятельство, предложение ваше блистательно для такого отверженного, как я, и все же я отказываюсь.
— Сиюминутное мщение тебе дороже всего твоего будущего?
— Сударь, если мною завладела фантазия или прихоть, она, эта фантазия, эта прихоть, становится для меня дороже, чем целая вселенная. К тому же, помимо мести, мне надо еще исполнить долг.
— Вот твои двадцать тысяч франков, — без колебаний произнес Бальзамо.
Жильбер взял две банкноты и, взглянув на своего благодетеля, сказал:
— О, вы щедры, как король!
— Надеюсь, еще щедрее: я даже не прошу, чтобы обо мне сохранили воспоминание.
— Да, но я, как вы недавно говорили, умею быть благодарным, и когда дело мое будет исполнено, я верну вам эти двадцать тысяч франков.
— Каким образом?
— Поступлю к вам на службу на столько лет, сколько нужно слуге, чтобы заработать двадцать тысяч ливров.
— И снова ты не в ладах с логикой, Жильбер. Минуту назад ты мне говорил: я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны.
— Верно, но вы покорили мое сердце.
— Весьма рад, — бесстрастно отозвался Бальзамо. — Значит, если я того захочу, ты будешь мой?
— Да.
— Что ты умеешь делать?
— Ничего, но способен ко всему.
