Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— Ах, я слишком боюсь вас, — сказал он, — хотя и впрямь лучше было бы, я понимаю, уладить все между нами двоими: это самый надежный способ загладить содеянное зло.
— Загладить? О чем это вы? — удивилась Андреа. — И какое это зло надлежит загладить?
Жильбер устремил на нее взор, полный любви и смирения.
— Не гневайтесь, — промолвил он. — Я знаю, какое безрассудство с моей стороны поднять глаза столь высоко; но несчастье уже свершилось.
Андреа не шевельнулась.
— Даже, если угодно, злодеяние, — продолжал Жильбер, — да, злодеяние, потому что я воистину великий преступник. Но верьте, мадемуазель, в этом преступлении виновата судьба, а не мое сердце…
— Ваше сердце? Ваше преступление? Судьба?.. Вы с ума сошли, господин Жильбер, и я вас боюсь.
— О, не может быть, чтобы я, столь почтительный, обуреваемый такими муками совести, столь смиренно склонившийся перед вами и молитвенно простирающий к вам руки, внушал вам иные чувства, кроме жалости! Мадемуазель, выслушайте меня; перед Богом и людьми я беру на себя священные обязательства; да будет вся моя дальнейшая жизнь посвящена искуплению минутной ошибки; я уповаю на то, что грядущее счастье изгладит из вашей памяти все минувшие горести. Мадемуазель…
Жильбер запнулся.
— Мадемуазель, прошу вашего согласия на брак, который освятит преступные узы.
Андреа отступила на шаг.
— Нет, нет, — продолжал Жильбер, — я не безумец; не убегайте от меня, не отнимайте у меня свои руки, которые я покрываю поцелуями; будьте милосердны, сжальтесь надо мной, согласитесь стать моей женою.
— Вашей женой? — вскричала Андреа, которой показалось, будто она сама сходит с ума.
— Да, — с душераздирающими рыданиями продолжал Жильбер, — о, скажите, что простили меня за ту кошмарную ночь; скажите, что мое посягательство внушает вам отвращение, но не отвергайте моего раскаяния; позвольте любви моей, которую я так долго таил, оправдать мое преступление.
— Презренный! — вскричала Андреа, обезумев от ярости. — Так это был ты? О Господи! Господи!
И Андреа обхватила голову обеими руками, стиснув ее и словно пытаясь унять смятенный рассудок.
Жильбер попятился; он онемел, он обратился в камень при виде этой бледной и прекрасной головы Медузы, на чьем лице запечатлелись изумление и ужас.
— Господи, и это горе было мне суждено! — возопила девушка со все возраставшим возбуждением. — Знать, что имя мое вдвойне обесчещено: обесчещено злодеянием и обесчещено самим злодеем! Отвечай, подлец! Отвечай, презренный негодяй! Значит, это был ты?
— Она не знала, — шепнул убитый Жильбер.
— На помощь! На помощь! — закричала Андреа, возвращаясь к себе в комнату. — Филипп! Филипп! Ко мне, Филипп!
Угрюмый и отчаявшийся Жильбер последовал за нею, озираясь в поисках не то места, где бы доблестно пасть под ударами ожидавшей его шпаги, не то оружия, чтобы защищаться.
Но на призывы Андреа никто не прибежал. Дома была она одна.
— Одна! О, я одна! — с судорожной яростью вскричала девушка. — Прочь отсюда, презренный! Не искушай гнева Господня!
Жильбер робко поднял голову.
— Ваш гнев, мадемуазель, — прошептал он, — для меня страшнее всего на свете; так не обрушивайте его на меня, сжальтесь, прошу вас!
И он умоляюще прижал к груди руки.
— Убийца! Убийца! Убийца! — выкрикивала девушка.
— Неужели вы не желаете меня выслушать? — вскричал Жильбер. — Выслушайте же меня по крайней мере, а потом убейте, если захотите.
— Выслушать тебя? Еще одна пытка! Да и что ты можешь сказать?
— То, что я уже только что сказал: да, я совершил преступление, которому есть оправдания, и, чтобы их узнать, нужно читать в моем сердце; но я готов искупить содеянное зло.
— О! — простонала Андреа. — Это слово привело меня в ужас еще прежде, чем я поняла его смысл: брак!.. Вы ведь произнесли это слово, не так ли?
— Мадемуазель… — пролепетал Жильбер.
— Брак, — продолжала юная гордячка, все более распаляясь. — Ну нет, мной владеет не гнев, но презрение и ненависть; и эти чувства, презрение и ненависть, так низки и вместе с тем так ужасны, что я не могу вообразить, как можно выдержать, когда вам в лицо признаются в них, как делаю это я!
Жильбер побледнел; слезы ярости сверкнули у него на ресницах; его поджатые губы побелели.
— Мадемуазель, — дрожа, выговорил он, — не такое уж я ничтожество, чтобы не суметь возместить вам утрату чести.
Андреа выпрямилась.
— Если уж говорить об утрате чести, сударь, — надменно возразила она, — то речь идет о вашей чести, а не о моей. Что бы там ни было, честь моя незыблема, и только сочетавшись браком с вами, я покрою себя бесчестьем!
— Не думал я, — холодно и язвительно заметил Жильбер, — что женщина, которой предстоит стать матерью, заботится о чем-нибудь ином, кроме будущности своего ребенка.
— А y меня и в мыслях нет, что вы осмелитесь беспокоиться об этом, сударь, — парировала Андреа, глаза которой сверкнули.
— Напротив, я об этом беспокоюсь, мадемуазель, — отвечал Жильбер, начинавший поддаваться обуревавшему его ожесточению. — Я забочусь об этом, потому что не хочу, чтобы мой ребенок умер с голоду, как частенько случается в благородных семействах, где девицы толкуют честь по-своему. Люди различаются между собой по своим достоинствам; эту истину провозгласили те, кто обладает наибольшими достоинствами; я могу понять, что вы меня не любите: вы ведь не можете видеть мое сердце; я могу также понять, что вы меня презираете: ведь вы же не знаете моих мыслей; но никогда я не пойму, как вы можете лишать меня права заботиться о моем ребенке. Увы! Желая жениться на вас, я следовал не увлечению, не страсти, не честолюбивым притязаниям; я следовал велению долга и готов был стать вашим рабом, посвятить вам жизнь. О Боже! Никогда бы вам не пришлось носить мое имя; захоти вы — и я навеки остался бы для вас садовником Жильбером, это было бы только справедливо; но вам не следовало приносить в жертву собственное дитя. Вот триста тысяч ливров — я получил их от великодушного покровителя, который, думая обо мне лучше, чем вы, дал их мне как приданое к свадьбе. Если я женюсь на вас, эти деньги станут моими; но мне, мадемуазель, ничего не нужно — только глоток воздуха, покуда я жив, да могильная яма, когда я умру. Все, что есть у меня сверх того, я отдам ребенку. Вот, глядите, здесь триста тысяч ливров.
И он выложил на стол, рядом с рукой Андреа, стопку банкнот.
— Сударь, — возразила м-ль де Таверне, — вы жестоко заблуждаетесь: у вас нет ребенка.
— Как?
— О каком ребенке вы толкуете? — осведомилась Андреа.
