Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав
— Госпожа! Как же я смогу взглянуть ему в глаза, если я…
— С гордостью, Кериза, только с гордостью! Ты под моей защитой, и я направлю твои шаги. В священную ночь ты придешь прямо ко мне. Я рассчитываю, что ты приведешь с собой хотя бы трех подруг. Я дам вам отдельный домик, назначу жреца-хранителя. Только вы должны принести жертву. Заслужить милость богини белым голубем. Всего лишь. Но он должен быть безупречно белым. Иди теперь, Кериза, милая служительница бессмертной Астарты, и с самого утра начинай действовать. Богиня укажет день священной ночи. Можешь теперь идти, Кериза. А завтра пусть придет твой отец.
***
На следующее утро Лабиту позвала к себе Гидденема, сотника гвардии клинабаров. Он был родичем одного из геронтов, Бодмелькарта, и именно во дворце этого богача великая жрица и встречала молодого человека. Никто не знал, почему на приемы к Бодмелькарту жрица всегда ходила, всегда находила время, хотя часто отказывала даже суффетам. Бодмелькарт был разбогатевшим простолюдином и разнообразил свои пиры плясками сирийских вакханок, что, конечно, мало подходило для глаз девственной жрицы Танит; там собиралась вся пронумидийская партия, и разговоры под влиянием вина бывали отвратительно откровенны, а дамы, часто бывавшие там, порой забывали даже о необходимости соблюдать приличия.
На этих пирах всегда бывал и Гидденем, родич жены Бодмелькарта, — юноша рослый, здоровый, несколько избалованный успехом у женщин и прекрасный в своей голубой, отороченной золотом тунике, какую носили клинабары, когда не надевали доспехов. Надменный, циничный покоритель женских сердец.
Лабиту знала закон и ведала, что жрица на ее посту, утратив девственность, будет заживо замурована в подземельях храма. Она сама, принимая новых кандидаток в жрицы, водила их по подземельям и показывала замурованные ниши. Ту, где погибла Саламбо, которую во время восстания наемников изнасиловали, и она, вместо того чтобы после молебнов лишить себя жизни, захотела жить. Ту, где скончалась Аристона, уступившая суффету и думавшая, что это ее спасет. И ту, где замуровали Элиссу, не выдавшую имени своего соучастника.
Осознание этого и натренированная воля помогали скрыть чувство, но не побороть его. Лабиту была влюблена в этого молодого, великолепного воина, который умел лишь пить да рассуждать об охоте, интригах и женщинах. Который был так чудесно мужественен, грубоват, но единственный.
Однажды на пиру она приказала Бодмелькарту усадить Гидденема рядом с собой. Под предлогом, что хочет расспросить молодого воина о настроениях в войске. Но оказавшись рядом с ним, она едва не выдала себя. У нее хватило сил лишь на то, чтобы смотреть и слушать. И следить, чтобы британская рабыня постоянно подливала Гидденему вина, и притом неразбавленного.
Молодой сотник, сперва удивленный такой честью, а затем и недовольный, ибо это сулило скучный вечер, искал утешения в вине и вскоре перестал жалеть о своем высоком месте. Тем более что вина здесь были лучше, а прислуживающие рабыни подобраны по красоте.
Гидденем, хвастливый и словоохотливый, как все молодые люди его склада, поощряемый и направляемый полусловами, сперва говорил о себе: как скучна, хоть и почетна, служба в гвардии клинабаров, и какая же это злая воля кабиров, что ему выпало жить сейчас, когда у Карт Хадашта нет флота! Ах! Он чувствует, что рожден для службы на море! Только на море! Какое это поприще, чтобы проявить свою отвагу, свои способности! И какие приключения!
— Какие женщины! — подсказала Лабиту. Темный румянец на щеках жрицы должен был бы насторожить мужчину. Но он его не заметил, а если бы и заметил, то, верно, не понял бы причины.
А Лабиту впивалась ногтями в ладони. Живое и чрезмерно развитое воображение рисовало ей картины, ставшие для нее пыткой. Эти загорелые, гладкие плечи, что она видит рядом с собой, обнимают какие-то черные, смуглые или белые тела. Эти руки, блуждающие по бедрам и грудям каких-то девок. Эти алые губы…
Гидденем не заметил ни тона ее голоса, ни того, как сжались ее ладони. Он со смехом ответил:
— Разумеется. Это морской обычай, он силен, как закон. Хотя и здесь, в Карт Хадаште, мы не можем жаловаться, наши торговцы свозят все самое интересное со всего света.
— Хотя бы таких, как эта, — Лабиту презрительно указала глазами на прелестную рабыню, стоявшую рядом с кувшином вина. Та была рослой, великолепно сложенной, светловолосой и светлокожей.
— А то! А то! Хотя, прости меня, достопочтенная, но это из-за твоего присутствия на пиру рабыни сегодня одеты так скромно. Когда мы, мужчины, остаемся одни, их туники или столы не слишком плотно скрывают их прекрасные тела.
— Вот как? О, я не хочу, чтобы вы были в убытке. Бодмелькарт, вели, пожалуйста, чтобы эта девка обнажилась! Храбрый Гидденем хочет убедиться, каковы ее формы!
Хозяин дома без колебаний исполнил ее желание, и пир очень быстро приобрел характер оргии. Гидденем с трудом сдерживался, чтобы не вскочить со своего места и, по примеру товарищей, не исчезнуть где-нибудь в глубине дворца с одной из рабынь или даже приглашенных дам, а Лабиту слушала его все более откровенные, доходящие до цинизма признания, смотрела на его нескрываемое возбуждение, ловила взгляды, которые он бросал на других женщин, и мучилась, словно ее сжигали заживо.
На следующий день она купила у Бодмелькарта ту белокожую рабыню, на которую с такой бесстыдной похотью взирал Гидденем, когда та по приказу господина сняла одежды. Она заметила также, что молодая жена Хирама, родича суффета Абибаала, пьяная, как и большинство гостей, позволила своему пеплосу соскользнуть с плеча и, почти до пояса нагая, кокетливо поглядывала на Гидденема. Через пару дней Хирам, к великому своему изумлению, узнал, что назначен наместником суффетов в Утике и должен переехать в этот город.
Теперь Гидденем, впервые призванный жрицей, явился в назначенный час — удивленный, даже слегка встревоженный.
— Ты звала меня, достопочтенная? — спросил он, низко поклонившись. — Я пришел, хотя это было нелегко. Наш Баалханно, доблестный вождь, знающий врагов лишь как пленников, объявил в гвардии боевую готовность и не позволял никому выходить из дворца. Поэтому я и вынужден таскаться в этих железяках, да и, прости, времени у меня очень мало. Лишь когда я шепнул вождю, что Рим непременно узнает об этом и косо посмотрит на боевую готовность гвардии, он тут же начал изворачиваться и дал мне разрешение. О, боги, что за комедия! Одни дрожат при слове «Масинисса», другие готовы пасть на колени при упоминании Рима, а народ кричит о владычестве на море, ничего не понимая! И не ведает, как дорого за это можно заплатить!
Болтливость гвардейца позволила Лабиту немного остыть и прийти в себя. Ибо Гидденем в золоченых доспехах клинабара был еще прекраснее. При виде его слабели колени, и сердце колотилось в груди. Ох! Греки, верящие в бога Адониса, правы! Это бог, принявший человеческий облик! Это не может быть простой смертный!
Гидденем носил кампанские доспехи, модные в последние годы среди офицеров гвардии. Легкий панцирь состоял из двух богато украшенных, позолоченных и плотно прилегающих к телу пластин — нагрудной и чуть более скромной наспинной, соединенных на плечах и над бедрами подвижными, тоже изукрашенными застежками. Под доспехами — голубая туника, цвет суффетов, на ногах — высоко зашнурованные сандалии, шлем — традиционный, плоский, без гребня и наносника, но с богатой чеканкой.
Лабиту была благодарна воину за его многословие, ибо оно позволило ей овладеть собой и ответить спокойно.
— Благодарю тебя, Гидденем, что ты, преодолев такие трудности, все же пришел. Хотя моя просьба, а вернее, простое предложение, не так уж и важна. Ты, верно, знаешь, что скоро будет объявлена священная ночь и рощи Астарты откроются.
— Знаю! — рассмеялся Гидденем. — У нас в гвардии уже все об этом говорят и радуются. Если бы старый Баалханно вздумал и в эту ночь поддерживать свою боевую готовность, то, наверное, вспыхнул бы бунт!
