Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
— Остановись, презренный! — произнес Руссо. — Остановись! Разве ты со своим дурацким легковерием уже не натворил бед? Неужели теперь ты натворишь новые, вооружась столь же безумным скептицизмом? Ты что-то говорил о ребенке, ты сказал, что стал или должен стать отцом?
— Да, я так сказал.
— А ты знаешь, что это такое, — еле слышно прошептал Руссо, — увлечь за собой не на смерть, нет, но на позор создания, появившиеся на свет, чтобы полной грудью впивать воздух добродетели, которой Господь оделяет каждого, кто рождается из материнского чрева? Послушай, как тяжка моя участь: когда я покинул своих детей, я понял, что общество, которому ненавистно чье-либо превосходство, будет всякий раз бросать мне в лицо напоминание об этом, как позорный упрек; тогда я оправдался с помощью парадоксов и десять лет жизни посвятил тому, что поучал матерей, как воспитывать детей, — это я-то, не справившийся с собственным отцовством! — а родине давал советы, как воспитывать сильных, честных граждан, хотя сам я был слаб и развращен. Но настал день, и палач, мстящий от имени общества, родины и сирот, палач, который не мог расправиться со мной самим, расправился с моей книгой и сжег ее[132], как позор, пятнающий страну, как рассадник заразы. Выбирай, думай, суди: хороши ли были мои поступки в жизни? Дурны ли были мои советы в книгах? Ты не отвечаешь; тут затруднился бы с ответом и сам Господь, на непогрешимых весах взвешивающий добро и зло. Что ж, я сам решил этот вопрос в сердце своем, и сердце, бьющееся у меня в груди, сказало мне: «Горе тебе, безжалостный отец, ты покинул своих детей; если ты повстречаешь юную проститутку, бесстыдно хохочущую вечером на углу, — горе тебе: быть может, это твоя покинутая дочь, которую голод толкнул на бесчестье; если на улице при тебе схватят воришку, багрового от стыда, — горе тебе: быть может, это покинутый тобою сын, которого голод толкнул на преступление!»
На этих словах Руссо, привставший в своем кресле, рухнул на сиденье.
— И все-таки, — продолжал он надтреснутым голосом, в котором слышалась мольба, — и все-таки я не был настолько виновен, как можно подумать: я смотрел на мать, лишенную детей, плоти от плоти ее, видел, что она при моем сообщничестве забывает о них, как забывают звери о своих детенышах, и говорил себе: «Бог даровал матери забвение, значит, так ей на роду написано». Что ж, тогда я ошибался, но сегодня ты слышал от меня то, что я никогда и никому не говорил, и теперь ты не вправе заблуждаться.
— Значит, — спросил молодой человек, нахмурившись, — вы никогда бы не покинули своих детей, если бы у вас были деньги на их пропитание?
— Да будь у меня хоть самое необходимое — никогда, клянусь, никогда в жизни!
И Руссо торжественно поднял к небу дрожащую руку.
— А двадцати тысяч ливров достаточно, — спросил Жильбер, — чтобы прокормить ребенка?
— Да, вполне достаточно, — отвечал Руссо.
— Хорошо же, — промолвил Жильбер, — благодарю вас, сударь, теперь я знаю, что мне делать.
— И как бы то ни было, вы молоды и можете прокормить дитя своими трудами, — сказал Руссо. — Но вы говорили о преступлении: вас ищут, вас, быть может, преследуют…
— Да, сударь.
— Что ж, спрячьтесь здесь, дитя мое, чердак по-прежнему свободен.
— Воистину я вас люблю, учитель! — вскричал Жильбер. — Ваше предложение преисполняет меня радостью; я, право же, не попрошу у вас ничего, кроме пристанища, а на хлеб себе я заработаю: вы знаете, что я не лентяй.
— Ладно, — с тревогой в голосе сказал Руссо, — раз мы обо всем договорились, поднимайтесь наверх, чтобы вас не увидела госпожа Руссо: она не ходит на чердак, потому что с тех пор, как вы от нас съехали, мы ничего там не держим; там остался ваш тюфяк, так что устраивайтесь в свое удовольствие.
— Благодарю вас, сударь, теперь я вижу, что мне выпало больше удачи, чем я заслуживаю.
— Теперь вы получили все, чего желали? — осведомился Руссо, взглядом подталкивая Жильбера к дверям.
— Нет, сударь, но позвольте мне еще одно слово.
— Говорите.
— Однажды в Люсьенне вы бросили мне упрек в том, что я предал вас; я никого не предавал, сударь, я спешил за той, кого любил.
— Не будем более к этому возвращаться. Это все?
— Все. Да, господин Руссо, есть какое-нибудь средство узнать адрес человека в Париже?
— Разумеется, если человек этот чем-нибудь известен.
— Тот, кого я имею в виду, весьма известен.
— Как его зовут?
— Его сиятельство граф Жозеф Бальзамо.
Руссо содрогнулся: он не забыл заседания на улице Платриер.
— Что вам нужно от этого человека? — спросил он.
— Все очень просто. Я обвинял вас, учитель, в том, что на вас лежит нравственная ответственность за мое преступление, поскольку я полагал, что следую всего лишь закону природы.
— И это я ввел вас в заблуждение? — вскричал Руссо, которого бросило в дрожь при мысли о такой ответственности.
— Во всяком случае, вы меня просветили.
— Ну и к чему вы клоните?
— Я хочу сказать, что мое преступление имело не только нравственную причину, но и причину материальную.
— И за последнюю несет ответственность граф Бальзамо?
— Да. Я последовал образцам, я воспользовался случаем; теперь я признаю, что вел себя, как дикий зверь, а не человек. Примером служили мне вы, а случай предоставил его сиятельство граф Бальзамо. Известно вам, где он живет?
— Да.
— Тогда скажите мне его адрес.
— Улица Сен-Клод на Болоте.
— Благодарю вас, я тотчас отправлюсь к нему.
— Берегитесь, дитя мое, — воскликнул, удерживая его, Руссо, — это человек могущественный и окутанный тайной.
— Не беспокойтесь, господин Руссо, я полон решимости, и вы научили меня владеть собой.
— Скорее, скорее, поднимайтесь наверх! — вскричал Руссо. — Я слышу, как затворяется входная дверь, это возвращается госпожа Руссо — больше некому; спрячьтесь на чердаке, пока она не вошла сюда, а потом сможете уйти.
— Дайте мне, пожалуйста, ключ!
— Он на гвоздике в кухне, как всегда.
— До свидания, сударь, до свидания.
— Возьмите хлеб; я приготовлю вам работу на вечер.
— Благодарю!
И Жильбер улизнул с таким проворством, что не успела Тереза взобраться на второй этаж, как он уже был у себя на чердаке.
Вооруженный драгоценными сведениями, полученными от Руссо, Жильбер не стал откладывать свой план.
Как только Тереза заперла за собой дверь, молодой человек, с порога мансарды следивший за всеми ее передвижениями, спустился по лестнице с такой скоростью, словно сил его не истощил долгий пост. В голове у него теснились надежды, злопамятные мысли, а фоном им всем служила мстительность, которая не давала смолкнуть в его душе жалобам и обвинениям.
