Александр Дюма - Волчицы из Машкуля
VIII
КОГДА ПОМОЩЬ ПРИХОДИТ ОТТУДА, ОТКУДА ЕЕ СОВСЕМ НЕ ЖДЕШЬ
Всю последнюю неделю метр Куртен старался держаться незаметно и не выходил за пределы ограды своей фермы в Ла-Ложери.
Как всякий дипломат, он не особенно жаловал войны, справедливо полагая, что недалеки те времена, когда больше не будут размахивать саблями и стрелять из ружей, и думал только о том, как бы остаться целым и невредимым на тот случай, если ему предоставится возможность послужить на пользу себе и отечеству в меру своих скромных сил, которыми природа его одарила.
Как человека предусмотрительного, фермера беспокоили последствия его участия в аресте Жана Уллье и гибели Бонвиля, и в то время, когда застарелая ненависть, былые обиды, жажда мести держали под ружьем многих людей, он рассудил, что было бы благоразумно с его стороны не попадаться никому на узкой дорожке.
После того как однажды метр Куртен подрезал подпругу лошади барона Мишеля, он боялся даже встречи со своим хозяином, каким бы безобидным тот ни выглядел; на следующий день после своей поездки, решив, что он избежит смерти, если прикинется полумертвым, Куртен слег в постель и передал через служанку соседям и тем, кто был в его подчинении, что его скосила тяжелейшая лихорадка, подобная той, что унесла в могилу папашу Тенги.
Госпожа де ла Ложери, волнуясь за сына, уже дважды требовала к себе фермера; однако болезнь парализовала готовность Куртена прийти на помощь, и он так и не двинулся с места, пока беспокойство баронессы не взяло верх над гордостью и она сама не отправилась в крестьянский дом.
Она слышала, что Мишеля арестовали, и собралась в Нант, чтобы, используя все свое влияние, добиться освобождения сына, а затем, употребив всю свою материнскую власть, увезти его подальше от этого несчастного края.
Ни в коем случае она не намеревалась вскоре возвращаться в Ла-Ложери, так как дальнейшее пребывание в нем представлялось ей опасным из-за войны, которая вот-вот должна была начаться, и ей было необходимо договориться с Куртеном, чтобы он присматривал за ее домом.
Куртен пообещал оправдать ее доверие, но таким грустным и слабым голосом, что, баронесса, несмотря на собственные заботы и волнения, вышла от фермера, проникнувшись состраданием к бедняге.
Затем произошли вооруженные столкновения под Ле-Шеном и Ла-Пенисьером.
Пока гремели бои, звуки выстрелов, долетавшие до фермы, наполняли сердце Куртена страхом.
Однако, когда он узнал, кто победил, болезнь его как рукой сняло.
На следующий же день его самочувствие настолько улучшилось, что, не обращая внимания на советы служанки, он изъявил желание отправиться в Монтегю, чтобы получить от супрефекта указания о дальнейших действиях.
Как стервятник, почувствовавший запах мертвечины, он захотел участвовать в дележе добычи.
В Монтегю метр Куртен узнал, что он явился напрасно: теперь департаментом управляли военные власти. Супрефект посоветовал ему отправиться в Эгрефёй, где в тот момент располагался штаб генерала.
Всецело поглощенный командованием, Дермонкур, как храбрый и честный военный, не испытывал особой симпатии к людям, подобным Куртену, и, встретив его крайне холодно, без внимания, выслушал донос, который тот преподнес под видом сведений о состоянии дел в Ла-Ложери.
Впрочем, генерал согласился с предложением Куртена разместить гарнизон в замке, местоположение которого позволяло держать в руках весь край от Машкуля до Сен-Коломбена.
Небо должно было возместить фермеру недостаток симпатии к нему со стороны генерала.
И такое вознаграждение оно в своей справедливости ему дало.
Выходя из дома, где размещался штаб генерала, метр Куртен столкнулся с человеком, которого никогда до сих пор не встречал. Однако тот обратился к нему с необычайно любезными и вежливыми словами.
Это был мужчина лет тридцати в черной одежде, сильно напоминающей платье городских священнослужителей; у него был низкий лоб и крючком загибавшийся, как у хищной птицы, нос. Его тонкие губы сильно выдавались вперед из-за странной челюсти, а подбородок был более чем острый; темные со свинцовым отливом волосы слипались на висках; серые полуприкрытые моргавшими веками глаза, казалось, видели насквозь. Он был похож на еврея, нацепившего маску иезуита.
Несколько произнесенных им слов насторожили Куртена, а его учтивость показалась фермеру вначале подозрительной; однако он охотно принял его предложение отобедать вместе в гостинице «Святой Петр»; спустя два часа, проведенные в отдельном кабинете, где незнакомец, чей портрет мы только что нарисовали, приказал накрыть стол, они друг другу так пришлись по душе, что стали разговаривать как старые друзья и никак не могли распрощаться, обмениваясь долгими рукопожатиями; пришпоривая свою клячу, мэр Ла-Ложери еще раз подтвердил незнакомцу обещание, как можно скорее дать о себе знать.
Часов в девять вечера метр Куртен не спеша ехал по дороге, голова его лошади была обращена в сторону Ла-Ложери, а круп — в сторону Эгрефёя. Пребывая в прекрасном расположении духа, он то и дело лихо и умело, что было совсем на него непохоже, хлестал свою лошадку по бокам палкой с кожаной ручкой.
Голова метра Куртена шла кругом от радужных надежд; он мечтал прежде всего о том, как на следующий день, проснувшись рано утром, увидит на расстоянии ружейного выстрела от своей фермы добрую полусотню замечательных защитников и их соседство освободит его от всех страхов не только за последствия того, что уже совершено им, но и за все то, что ему предстоит сделать в будущем; ему уже виделось, как он, в своем качестве мэра, использует эту полусотню штыков по своему собственному усмотрению.
Мечты одновременно льстили его самолюбию и укрепляли его ненависть.
Однако, несмотря на всю привлекательность перспективы иметь под рукой подразделение преторианской гвардии, которое при небольшой ловкости могло бы стать его собственным, эти надежды были недостаточны для того, чтобы дать метру Куртену, человеку весьма сдержанному в проявлении своих чувств, столь глубокое удовлетворение.
Вне всякого сомнения, после слов незнакомца глаза Куртена алчно загорелись вовсе не от блеска быстро проходящей славы, а от сверкания самых что ни есть настоящих золотых и серебряных слитков, которые он уже видел в туманном будущем и к которым с вожделением невольно тянулась его рука.
Во власти столь приятных грез, с затуманенной головой от выпитого вина — ведь незнакомец подливал в его бокал не скупясь, — он незаметно для себя задремал; его тело покачивалось направо и налево, в зависимости от шага его лошаденки, а когда она споткнулась о камень, метр Куртен наклонился вперед и продолжал ехать так, опираясь на головку передней луки седла.
