Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Однажды ночью, в постели, я завел об этом речь с его матерью.
– Конечно, – сказал я, – он должен чтить Артемиду. Я рассержусь на него за тебя, если это окажется не так. Но перед народом он должен воздавать ей только должное и обнаруживать почтение к олимпийцам. Ты знаешь, что зависит от этого.
– Тесей, – сказала она, – я знаю, люди говорят, что я научила его тайному поклонению. Но ты должен знать, что мистерия не для мужчин. То, что кроется в нем, принадлежит ему одному.
– Все дети рассказывают себе сказки. Надеюсь, он вырастет и забудет их. Но они тревожат меня.
– Девочкой, – отвечала она, – я сумела поверить, что у меня есть подружка. Но я была одинока, а он, и оставаясь в одиночестве, поет от радости. Он успевает подружиться со всеми, а потом что-то приходит, и все остальное для него точно отступает. Я видела, что начинается все с долгого взгляда – на цветок, птицу, горящее пламя. Словно бы кто-то вызывает его душу из тела.
В темноте я огородил себя знаком от сглаза:
– Значит, это колдовство? Нужно отыскать, кто колдует?
– Но тогда он наверняка был бы чахлым. Погляди, он и сильнее и выше, чем все его сверстники. Я говорила тебе – ему сопутствует бог.
– Он сказал – владычица. Ты была жрицей, можешь ли ты получить предзнаменование… Хотя бы какой-нибудь знак!
Она ответила тихо:
– Тесей, тогда я была девой. Богиня не станет разговаривать со мной. Прозревать я могла иногда, во время пляски. Но все это осталось возле Девичьего утеса.
Вскоре после этого разговора я услыхал какой-то шум на дворе, он был приглушенным, словно бы люди не хотели возвышать голос. Ко мне вошел один из дворцовых вельмож, с ним был служка, помогавший жрецам в святилище Зевса. На его руке кровоточил порез. С деланым унынием на лице, которое не могло скрыть полных довольства глаз, мой приближенный сообщил, что мой сын провинился. Мальчишка отыскал связанного для жертвоприношения козленка и принялся ласкать его. Когда служка явился, чтобы отнести животное к алтарю, Ипполит попытался помешать ему. Тот продолжил, как и положено, свое дело. Тогда Ипполит в ярости выхватил свой игрушечный кинжал и набросился на него.
– Нам повезло, – придворный смаковал слова, как вино, – что мальчик набросился на служку, а не на жреца.
Конечно, провинность была не слишком уж велика, но речь шла о святотатстве, и о проступке уже знал весь дворец. Не говоря уже о том, что грех сулил нам неудачу, сын просто не мог придумать ничего худшего, чем оскорбить царя Зевса. Ради безопасности его матери и чтобы бог не потерпел бесчестья, мне следовало совершить правосудие перед людьми.
Он подошел взволнованный и раскрасневшийся, слезы ярости еще стояли в его глазах, но, оказавшись передо мной, быстро пришел в себя.
– Стыдно, – проговорил я, – ударять служку, который не смеет ответить подобным.
Конечно, мне следовало бы начать с царя Зевса, но бог, в конце концов, предпочитает воспитанных царей. Насколько было видно, я попал в цель.
Ипполит ответил:
– Да, отец. Я знаю, но и козленок не мог ничего сделать. А это как?
– Он просто звереныш, лишенный разума и чувства смерти, – отвечал я. – И ради бессмысленного скота ты решил ограбить Царя небес?
Сын поглядел на меня материнскими глазами и ответил:
– Нет, он все знал и глядел на меня.
Я не мог быть с ним мягок – ради него самого.
– Ипполит, – проговорил я. – Ты прожил на свете семь лет, и за все это время я даже пальцем не прикоснулся к тебе. Так я поступал потому, что люблю тебя, но именно по этой причине сейчас я тебя выдеру.
Он невозмутимо глядел на меня, пытаясь понять.
– Ты прогневил бога, – сказал я. – И кому-то придется из-за этого пострадать. А именно – тебе. Ты ведь не хочешь остаться без наказания, чтобы бог прогневался на народ?
– Если уж так надо, – отвечал он, – пусть это буду я.
Кивнув, я сказал:
– Хороший мальчик.
– Но почему? – спросил он, поглядев вверх на меня. – Зачем Зевсу проклинать людей, не сделавших ему ничего плохого? Ты бы так не поступил.
Вняв этим словам, я услышал собственный голос:
– Я не знаю причины. Такова природа необходимости. Я видел, как колебатель земли Посейдон разрушил Лабиринт, сокрушая и добрых и злых. Людям неведомы законы богов. Человек – это всего только человек. Иди сюда, скорее закончим с делом.
Я знал, что это необходимо, но мне было трудно наказывать его. Я должен был оставить на теле сына синяки – чтобы все видели воздаяние. Он даже не пискнул. Потом я сказал:
– Ты принял наказание по-царски, и царю Зевсу это понравится. А теперь не считай, что получил ни за что, но всегда почитай богов.
Глотнув, он сказал:
– Значит, теперь бог не проклянет народ и я могу взять козленка?
Попытавшись сохранить терпение, я отослал его к матери. О событии говорили не менее месяца, да и потом не забыли. Ипполита служила Артемиде, покровительствующей малым зверям, так что это был словно подарок для ее врагов, в основном являвшихся и моими. Они пользовались ею, словно оружием. Все они принадлежали к числу прежних властителей, чью власть над крестьянами и слугами я ограничил; они ненавидели перемены и завидовали новоявленной знати с Бычьего двора – их юности, веселью, знакомству с дальними краями. Не будучи дураками, те в свой черед ощутили это и – нетрудно понять – приняли сторону амазонки. Словом, там, где прежде враждовали муж с мужем, во дворце образовались две враждующие партии.
Я знал, что Ипполите нередко приходится терпеть булавочные уколы, наносимые втайне теми, кто не смел обнаружить свою враждебность открыто. На этот раз речь шла не о прислуге, которую можно отослать прочь. Теперь она уже не таилась от меня. Дикость оставила ее, Ипполита умела рассуждать с мужским разумением, заботясь о выгоде и моей и моего сына.
При всем своем недовольстве я старался проявлять удвоенную осторожность, когда выносил приговоры, чтобы поддержать нужное равновесие и не дать врагам дополнительного повода обрушиться против нее. По-моему, когда Ипполита выезжала в горы, за ней посылали лазутчиков: подглядеть, не совершает ли она там тайные обряды. Я знал, что они пытались прибегнуть и к помощи мальчика; не зная лукавства, он рассказывал нам, о чем его спрашивали, хотя не понимал смысла вопросов. Матери его нечего было таить; опасность крылась в его невинности; ее подруги, любившие посмеяться, могли высказать что-нибудь неразумное, а его фантазиями мог бы воспользоваться коварный ум. Я не стал предостерегать сына: он был чист, как вода, и мое предупреждение сразу всплывет, только вызвав еще большие подозрения. Пришлось полагаться на его собственную натуру, не позволявшую опираться на тех, кому он не доверял.
