Мишель Зевако - Коррида
Тореро опять-таки совсем забыл, что и сам считал короля именно таким чудовищем. Теперь, когда он знал, кто его отец, он инстинктивно старался обелить его в своих собственных глазах. Он все еще надеялся (хотя и не слишком), что принцесса скажет что-то такое, что снимет с короля вину. Удалось же ей полностью обелить его мать!
Но Фауста вовсе не собиралась защищать Филиппа. Она ответила непреклонно:
– Король, к несчастью, никогда ни к кому не испытывал чувства нежности. Король – это воплощенные гордыня, эгоизм, душевная черствость, это воплощенная жестокость. Горе тому, кто окажет ему сопротивление или же придется ему не по нраву. Однако его отношение к королеве заслуживает все же некоего подобия оправдания.
– А! – тотчас откликнулся Тореро. – Возможно, она была легкомысленной, взбалмошной? Конечно, просто по наивности, по незнанию жизни?
Фауста отрицательно тряхнула головой.
– Нет, – сказала она, – королеве не в чем было упрекнуть себя. Если я и упомянула о неком подобии оправдания, то речь идет о заблуждении, свойственном немалому числу мужчин, но, однако, недостойном монарха – он должен быть недоступен любому низменному чувству. Это заблуждение особого рода, и имя ему – ревность.
– Ревность!.. Без всякого повода?
– Без всякого повода, – с нажимом произнесла Фауста. – И что еще хуже, без любви.
– Но как можно ревновать того, кого не любишь?
Фауста улыбнулась.
– Король создан не так, как обычные смертные, – сказала она.
– Возможно ли, чтобы ревность, да еще там, где нет любви, привела к убийству? То, что вы называете ревностью, другие могли бы, наверное, с гораздо большим основанием назвать жестокостью?
Фауста опять улыбнулась загадочной улыбкой, которая не говорила ни «да», ни «нет».
– Мне надо рассказать вам целую историю, таинственную и прискорбную, – произнесла она после короткого молчания. – Вы, наверное, кое-что об этом слышали. Никто не знает истину в точности и никто, если бы даже и знал ее, не осмелился бы открыть ее до конца. Речь идет о первом сыне короля, о том, кто наследовал бы престол вместо вас, если бы не умер в самом расцвете лет.
– Инфант Карлос! – воскликнул Тореро.
– Он самый, – ответила Фауста. – Слушайте же.
И Фауста принялась рассказывать дону Сезару ужасную историю его настоящего отца, перекраивая ее на свой лад, путая истину и ложь, так что надо было знать эту историю во всех деталях, чтобы суметь отличить правду от вымысла.
Принцесса рассказала ее со всей возможной тщательностью, с такой точностью и такими подробностями, что это не могло не поразить воображение внимательного слушателя, тем более что отдельные детали соответствовали некоторым детским воспоминаниям Тореро, ярким светом освещали некоторые доселе казавшиеся ему необъяснимыми факты, подтверждали некоторые слова, случайно слышанные им.
На протяжении всего своего рассказа Фауста не уставала с удивительным красноречием описывать гнусную роль короля, отца, супруга – но все это без особого нажима, наоборот, делая вид, будто оправдывает и защищает его. Королева же в ее повествовании представала кроткой страдалицей, смиренной жертвой неумолимого палача, не взбунтовавшейся вплоть до самой смерти, виновником которой он был.
Когда Фауста договорила, Тореро был убежден в законности своего рождения и в невиновности своей матери, всю жизнь угнетаемой тираном-супругом. И в его сердце уже закипала горячая ненависть к палачу, который, умертвив мучительною смертью мать, теперь хотел любой ценой устранить сына, уже ставшего мужчиной. Юноша чувствовал, как в нем разгорается страстное желание отомстить.
Кроме того, все в нем восставало против той поразительной злобы, которую вызывал он у своего отца. Разве не имеет он права на жизнь, как и всякое другое создание Божие? Разве не имеет он права на свою долю солнца, как и все, что живет и дышит? И раз уж его толкнули на эту крайность и вынудили защищаться против собственного отца, то он будет защищаться, черт побери! И если случится преступление, пусть вся кровь падет на голову того, кто начал творить зло первым.
Это было не совсем то, чего хотела Фауста. И все же она могла гордиться достигнутым успехом, ибо ей удалось вложить в сознание юноши мысль о сопротивлении, а ведь в какой-то момент она начала опасаться, что он попросту ускользнет от нее. Немного терпения – и она приведет его к тому, что ей нужно. Что чаще всего требуется, чтобы перейти от обороны к наступлению? Сущие пустяки. Поддержка, оружие, порыв отваги или ярости – большего и не надо, это заставит человека, который до сих пор довольствовался лишь отражением ударов, решительно кинуться в атаку. Что касается оружия, то она наверняка сумеет вложить его в руку Эль Тореро; что касается ярости, то она сумеет разжечь ее в нем.
Закончив свой рассказ и увидев, что дон Сезар достаточно ожесточился, Фауста, как то было ей свойственно, уверенно двинулась к цели:
– Вы спросили меня, ваше высочество, почему я заинтересовалась вами, еще не будучи с вами знакома. И я ответила, что мною двигало вполне понятное чувство человеколюбия. Я также добавила, что с тех пор, как я вас увидела, это чувство уступило место симпатии, и по мере того, как я узнаю вас все ближе и ближе, эта симпатия возрастает все больше и больше. А у меня, принц, симпатия никогда не остается бездеятельной. Однажды я уже предложила вам свою дружбу; я предлагаю вам ее опять.
– Вы видите, сударыня, – я настолько смущен и взволнован, что не нахожу слов, чтобы выразить вам свою величайшую благодарность.
Фауста ответила очень проникновенно, с обволакивающей мягкостью во взгляде и с обольстительной улыбкой:
– Не торопитесь, принц, принимать или отвергать…
– Сударыня, – живо прервал ее Тореро, весьма, сам того не замечая, воодушевившийся, – неужели вы считаете меня бессердечным безумцем, способным отвергнуть великодушно предложенную дружбу, которая будет мне дороже всего на свете?
Принцесса покачала головой, и в ее улыбке появилась тихая грусть:
– Давайте избегать стихийных порывов, принц. То, что годится для обычных смертных, не годится для нас, властителей, призванных Богом, дабы направлять толпы и управлять ими.
Ее якобы обуревало сильнейшее волнение, отчего по телу опьяненного близостью красавицы молодого человека пробежала сладостная дрожь.
– Если бы нам было дозволено следовать нашим душевным движениям, если бы я, говорящая с вами, могла бы совершить то, что нашептывает мне мое сердце, вы стали бы, принц, одним из могущественнейших монархов на земле, ибо я угадываю в вас те редкие качества, которые делают великих королей.
