Ричард Зимлер - Охота Полуночника
Морри по-прежнему учительствует, хотя она с трудом оправилась после разрыва с директором школы, который одно время ухаживал за ней. Несколько недель она провела в слезах, но затем вполне оправилась. У нее к этому поразительный дар, — так же, как и у ее отца.
Лоуренс и Мими учатся у Морри. Я недавно видел их, и Мими тут же спросила, не слишком ли я скучаю по своей руке. Я позволил ей и другим детишкам потрогать культю, — им это показалось пугающим и удивительным. Они очень любят пугаться, когда знают, что это безопасно!
Эстер учится играть на скрипке с требовательным, но добродушным профессором из Кельна. У Грасы оказался удивительный дар к языкам. Она уже говорит по-французски благодаря урокам одного замечательного юноши родом из Страсбурга.
В последние месяцы Виолетта также начала навещать детишек из школы на Черч-стрит. В безлунные ночи она приводит их к себе в сад и показывает созвездия. Она всегда добра и полна терпения, — так говорит мне мать. Я стараюсь возродить нашу былую дружбу. Хотя мы больше не видимся, но передаем друг другу приветы через моих дочерей. Мама именует это «бумажной дружбой». Она говорит, что порой это — лучшее, чего можно желать. Я пытаюсь избавиться от тщетных упований.
Прежде я не понимал, что мои страдания во многом порождены смертью Франциски и пустотой, которая образовалась в моей жизни с ее уходом. Теперь я вижу, как отважно Виолетта пыталась спасти меня от моей собственной глупости.
Со мной переписывается уже тридцать девять человек, и список включает тысячу семьсот восемнадцать имен чернокожих в Южной Каролине, Джорджии, Миссисипи, Алабаме и Луизиане. Мои списки порой напоминают Ветхий Завет: Мун-Мэри, дочь Аугустуса и Анголы-Мэри, мать Уильяма, Соумила и Линды, сестра Тины, Клода, Мерчанда и Стивена…
Мы часто получали письма от Исаака с Луизой с новостями из Ривер-Бенда. Кроу и впрямь повесили вскоре после нашего побега, если верить слухам, ходившим в Чарльстоне. Вскоре после нашего внезапного отъезда (как Луиза именует наш побег) миссис Анна купила новых рабов на аукционе. Производство риса на плантации вновь выросло.
Лили, бабушка Блу и все остальные по-прежнему остаются в рабстве.
Разумеется, все они включены в мои списки. Морри написала Лили, что у нас все в порядке и мы по ней очень скучаем. Надеюсь, она нашла кого-нибудь, кто прочитал бы ей это послание.
Когда я понял, что едва ли вернусь в скором времени в Порту, я написал длинные письма Бенджамину, Гилберту, Луне, Эгидио и даже бабушке Розе. Луна часто посылает мне рисунки цветов, а я ей в ответ — портреты жителей Нью-Йорка.
Однажды, в сентябре тысяча восемьсот двадцать четвертого года на почту пришла рукопись от Бенджамина с названием «О скрытом значении рабства», посвященная мне. Там он приводил цитаты из Торы, чтобы доказать пагубное влияние рабства и его принадлежность к гибнущему миру. Нижние Царства скидывают кожу, подобно змее, готовясь вознестись к Высшим Царствам. Истинное зло заключается в том, что «рабство удерживает наш дух от самонаполнения, от вознесения к небесам внутри каждого из нас и от единения с Господом. Этот позор должен быть уничтожен, если мы желаем создать мир, достойный Мессии».
В сопроводительном письме Бенджамин написал, что политическая ситуация в Португалии стала более стабильной, однако он предвидит в недалеком будущем гражданскую войну между сторонниками конституции и монархистами.
В одном из своих писем я сообщил ему, что видел Берекию Зарку, когда стоял на пороге жизни и смерти во время нашего бегства из Ривер-Бенда. Он ответил, что силы подлинных иудейских мистиков очень велики, и даже путешествия сквозь время им доступно, поэтому он ничуть не удивится, если и сам однажды встретит Берекию! Он был уверен, что почтенный предок спас мне жизнь, прочитав надо мной одну из своих тайных молитв.
Я узнал о смерти Бенджамина четыре месяца назад из письма Луны, но до сих пор не могу заставить себя думать об этом. Словно произошло затмение, лишившее меня надежды на лучшее будущее для всего мира. Порой я гадаю, найдется ли последователь, который воспримет его мистицизм, молитвы и алхимию… Возможно, этот человек уже втайне трудится где-нибудь у себя на чердаке над теми же самыми философскими вопросами.
Старик-аптекарь был слишком слаб, чтобы написать мне последнее письмо, и попросил Луну передать, что гордился нашей дружбой и — после того, как я привез Морри в Нью-Йорк, видел меня сидящим одесную Бога в одном из своих видений. Я не должен забывать, — добавил он, — что каждый из нас — серебро в глазах Моисея.
Мы с мамой прочитали для него молитву каддиш, а в тот вечер, когда узнали о его кончине, я зажег семь свечей меноры и оставил их гореть в своем окне на всю ночь. Мне казалось, что обязательно нужно отметить его уход из этого мира.
И вот, наконец, наступил октябрь тысяча восемьсот двадцать пятого года.
Три дня назад, четырнадцатого числа, в пять часов пополудни, в дверь постучали. Эстер, игравшая на скрипке в гостиной, открыла и закричала:
— Папа, скорее иди сюда!
Я был в саду и высаживал осенние луковицы, — непростая задача для однорукого калеки. Ругаясь и отряхивая грязные пальцы, я вошел в дом.
Он снимал обувь в прихожей. Я сразу понял, что это он, едва лишь завидел знакомый силуэт. Его ни с кем нельзя было спутать.
Он шагнул в дом. В его глазах были дожди пустыни.
— Мы видели тебя издали и умираем от голода, — прошептал я.
Он повторил мои слова, а затем нежным, звонким голосом запел первый куплет песни «Туманный, туманный день», изменив слова специально для нашей встречи… «Всякий раз, когда я смотрю в его глаза, он напоминает мне о прежних днях».
Дрожащим голосом я присоединился к нему:
— Он напоминает мне о лете и о зиме, и о том, как я часто его обнимал…
Я бросился вперед и упал к его ногам, крепко обнимая его и вдыхая запах, который так часто снился мне все эти годы. Я содрогался от рыданий, но ничуть этого не стыдился. Я просто не мог сдержать своих чувств, и в этом не было нужды. С ним я мог быть тем, кем пожелаю.
Он погладил меня по голове, затем наклонился и поцеловал в лоб. Я схватил его за руку, чтобы убедиться, реален ли он.
— Да, я здесь, — подтвердил он.
Эстер подошла и опустилась рядом на колени.
— Это Полуночник, — прошептал я ей.
— Знаю.
И, наконец, я задал вопрос, которого так страшился всю свою взрослую жизнь:
— Ты сможешь меня простить?
Он широко улыбнулся.
— Мне нечего прощать, Сернобык. Я очень-очень рад тебя видеть. Спасибо, что нашел меня. — Он коснулся моей щеки. — Ты совсем не изменился. Просто стал повыше. — И он засмеялся.
