Вера Космолинская - Коронованный лев
— Не знаю. Может, и нет, — отец покосился на меня с насмешливой улыбкой. Но взгляд его зеленых в коричневых и золотистых крапинках глаз был взглядом задумчивого дракона, разъяренного где-то в самых глубинах своего огненного нутра, только слишком мудрого или усталого, чтобы попусту сжигать города. Девиз под нашим гербом гласил: «Пусть грянет гром!» и гром нас всех поразил.
— Черт возьми, почему все-таки, мы?! Мы не играли с историей ни в какие игры!
— А вдруг, играли? Возможно, то место, в котором мы остановились, чтобы вернуться назад на четыре века, не предел. Откуда ты знаешь, что мы тут совершенно ни при чем?
Я посмотрел на отца пораженно.
— Вот это мысль… Она мне даже нравится. Действительно, шут его знает, что мы там натворили в будущем.
А может, это пресловутое будущее — одно лишь дьявольское наваждение?
Мы уже въехали во двор, и наш разговор закончился. Я бросил слуге поводья, потрепал на прощание гриву Танкреда, такую же рыжую как моя собственная, и в задумчивости отправился приводить себя в порядок. Никто не был особенно разговорчив. Кажется, мы все сильнее осознавали, что произошло нечто ужасное и непоправимое.
Говорят, бывают случаи, когда человек чудом не попадает под поезд и ему словно море по колено, а на следующий день его сваливает инфаркт. Так что же будет на следующий день?..
Мои комнаты доверху заливал солнечный свет, непростительно теплый, торжествующий и реальный. Да как вообще что-то может быть реальным, когда вселенная так безумно непостоянна?! Куда провалился хваленый божественный порядок вещей? Хотя, все ведь на свете непостижимо. Мне вдруг показалось нелепым, что я живу, что время моей жизни течет именно сейчас. Ведь среди бесконечности так трудно найти такой ничтожный отрезок времени как человеческий век. По теории вероятности… Ох, да ну ее, к дьяволу! А из чего вообще возник мир, где его начало? Должно же где-то быть начало! Не рассказывайте мне о богах и большом взрыве! Скажите мне, что было до них, откуда они взялись? И откуда взялось то, откуда они взялись? Представить бесконечное будущее — еще куда ни шло, но безначальное прошлое — совсем уж безнадежное дело… Довольно! Я же еще в детстве избавился от подобных идиотских мыслей!
Злясь, я сорвал осточертевший плащ и швырнул его на кресло. Рапира полетела на кровать, отчаянно сверкнув солнечным золотом насечки, перекликающимся с дневным светом. Иногда так хочется кого-нибудь убить — так нет же! Я с тоской оглядел спальню, одержимый навязчивым желанием что-нибудь сломать. Неправильное желание. Не могу сказать — почему, но неправильное. С трудом я взял себя в руки, подумав, что если и нужно что-то сломать, то лучше попробовать переломить хребет собственным эмоциям. Тяжелая задача для холерика, но как раз то, что надо, если хотите довести себя до полного изнеможения.
Мишель уже заботливо приготовил воду и полотенца и ждал, должно быть, что я позвоню, но звать я никого не стал, чтобы не дай бог не искушать судьбу тем, что под рукой кто-то есть, и привел себя в порядок самостоятельно. Движения мои были нарочито замедленны и осторожны, чтобы предупредить всякие поползновения сорваться и устроить разгром, от которого все равно легче не станет. Хорошее упражнение — ходить во взбешенном состоянии на цыпочках — если не сойдете с ума, одержите над собой колоссальную победу. Победа, как водится, оказалась пирровой. Ярость сменилась глубокой депрессией. Не стоит передавать, с каким мертвым чувством я долго смотрел на висящее над кроватью золотое распятие, видя только головокружительную черную бездну, разверзающуюся в моей душе. Если, конечно, у меня вообще есть душа. Сейчас мне казалось, что это уже и сомнительно и неважно.
За обедом у всех наблюдалось удрученное состояние духа. Возбуждение утра прошло. Мы почти не разговаривали. Потому и слуг можно было не отсылать. Зато аппетит у меня улучшился. Не испытывая никаких чувств, я умял целого цыпленка и еще пару каких-то блюд, не потрудившись их опознать. Потом мы опять разошлись, а вернее сказать, расползлись по своим углам, не проявляя ни к чему никакого интереса. Прошли страшные, бесконечные как вечность, часы, ничем не наполненные и вязкие как трясина, которые я провел неподвижно лежа поверх постели и воображая, что уже несколько столетий лежу в гробу.
Наконец, вскочив, я снова вцепился в книгу на столе и, отыскав «Пророчества Мерлина», попытался прочесть несколько строк. Но, как обычно, не нашел в них смысла: «Колесница луны приведет в смятение Зодиак и Плеяды обольются слезами». Замечательно. Но возможно, от этой бессмыслицы мне стало немного легче. Посмотрев еще раз на цветную гравюру изображавшую сцепившихся белого и красного драконов, я захлопнул книгу и отправился в галерею, где долго бродил в сумраке среди портретов на досках и уже на холстах, удачных и не очень, кажущихся живыми и не кажущихся. Мой дед, увлекавшийся всевозможными науками, книгочей, оставивший пространные личные трактаты в нашей фамильной библиотеке, смотрел с картины весело и хитро — сразу было видно, что к собственным роскошным доспехам, в которые он облачен, он относится совершенно несерьезно. Бабушка, настоящая английская леди, от которой мне и достался в наследство медный цвет волос, взирала спокойно и властно, и вряд ли жемчуга в ее прическе могли поспорить с белизной ее кожи. Эти два портрета были писаны с натуры, отцом, как и третий, — моя мать смотрела задумчиво и мечтательно куда-то вдаль, ее глаза были цвета фиалок, а тонкие пальцы рассеянно сжимали флейту. Я долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить и понять, была ли она похожа на мою мать в другом мире. Кажется, нет. Но возможно, в чем-то да. Как бы то ни было, ее не было уже пять лет. Отец не считал этот портрет удачным, но другие ее портреты казались ему еще менее удачными, и их не было в галерее. Я смотрел на картину, пока не понял, что больше не могу дышать, сморгнув, смахнул целые озера слез и поспешил уйти, но перед самым выходом остановился. Не стоило рисковать попасть кому-то на глаза с еще не просохшими веками. Постоял, не оглядываясь несколько минут, стараясь ни о чем не думать, затем на мгновение все же обернулся и заметил в другом конце галереи чью-то тень. Отец? Я слишком быстро отвел взгляд и вышел, чтобы сказать точно.
Нет, в семейный склеп я не пойду… И никаких часовен — мне там мне не место.
Затем последовал кошмар с бумагами, сминаемыми и швыряемыми в камин и сломанным пером. Как говаривал отец, чтобы привести мысли в порядок, надо их просто записать — условия задачи, имеющиеся данные, цели, средства их достижения. Но сейчас не выходило ровным счетом ничего. Только перепачканное чернилами, выводящее из себя рванье. Это — просто невозможно было перенести на бумагу. По крайней мере, не сейчас.
