Вера Космолинская - Коронованный лев
— Последнее слово я бы оставил все же за самой дамой, а не за каким-то поединком, — заметил я, и похоже, Жанна этим словам обрадовалась.
— Браво! — похвалил Лигоньяж. Огюст решил мячик не отдавать — подкидывал и ловил его, кажется, окончательно сосредоточившись на этом занятии. — Кстати, об этом недоноске Дизаке. Я тоже хочу принять участие, черт побери! Знайте, я всегда готов отомстить ему за вашу смерть и стать вашим наследником относительно вашей дамы сердца!
— Размечтались! — возмутился за меня Готье, отбирая мячик у Огюста.
— Сердечно благодарен, Лигоньяж, — усмехнулся я, — но я справлюсь сам. И довольно об этом.
Этот разговор явно не нравился Жанне. Зачем же и дальше ее расстраивать? Готье снова бросил мячик Огюсту.
Лигоньяж расхохотался, будто сморозил хорошую шутку. Будь мячик у меня, сейчас он летел бы ему в нос, а мячик был твердый, плотно набитый конским волосом… Огюст посмотрел на Лигоньяжа, взвесил мячик в руке, но в весельчака все-таки не запустил. И Лигоньяж набился мне в компанию вторым секундантом. А ведь разговоры разговорами, но мы и правда уже убивали, не раз, и даже этим самым оружием — этот испанский клинок, мирно покоящийся в ножнах на моем бедре, мой беспечный и коварный сообщник, верный друг, красивый и опасный. Диана-охотница — она смела и решительна, и ее пистолет был заряжен. Но она еще никогда не стреляла в человека. И мне показалось, что граница, пролегающая между нами, стала еще шире и глубже. Я вздохнул и посмотрел вокруг.
Воздух был пьяняще свеж, с нотками еще далекой осени, а свет прозрачен и золотист как нежный мед, как золотое шампанское. Ветер продолжал раскачивать вершины, сходящиеся и расходящиеся в древнем танце. Листва, бурая и желтая, багряная и зеленая, понемногу осыпалась вниз, устилая землю драгоценным ковром из старинных монет, еще ярких и уже слежавшихся и потемневших, никому не нужным кладом. Мы тоже листья, цепляющиеся за ветки, осыпающиеся, гонимые ветром или давно превратившиеся в смирную темную твердь и все наши сокровища, мысли, действия, жизни, тоже по большому счету никому не нужны. Я встретился взглядом с Жанной, с ее зелеными и такими живыми драгоценными глазами.
Колдовская мечта о лесных песнопеньях,
О круженьях дриад в светлом меде лучей,
О мерцании звезд в тайне этих очей,
И об омутах тьмы в колдовских сновиденьях…
И я еще спрашивал: «осталось ли хоть что-то?» Быть может, даже стало глубже и сильней оттого, что теперь ко всему примешивалась смертельная тоска и боль — не придется ли бросить все, отказаться от всего на свете ради того, о чем я даже не имею представления. Ради того, что ужасно началось для всех, кого мы знали и помнили в совсем другом мире, тех, кто еще не родился и, возможно, не родится никогда, ради того, что наверняка обернется и кончится самым скверным и гнусным образом для нас самих. Нет, если в мире такое возможно, он не достоин души, жизни и смерти ни одного смертного!
Но вокруг лился золотистый свет. Нет, я был не прав. Не нужно ждать следующего столетия. Шампанское пьянило и играло — и готово было разорвать бочку, со всеми ее стальными обручами.
III. Quo non nata iacent[3]
Черные решетки ворот раскрылись как пасть чудовища. На воротах красовался тот же герб, что и повсюду в замке — коронованный золотой лев, с камнем в лапах, в пурпурном поле.
— А ведь мы даже не в настоящем прошлом, — задумчиво проговорил отец, покусывая фигурную золотую зубочистку. — Ты заметил?
— Не в настоящем? — переспросил я. Мне казалось, что если и осталось что-то настоящее, так только то, что нас окружает.
— Взгляни хотя бы на этот герб, — он кивнул на ворота. — И скажи мне — ты его помнишь? Не зря же мы изучали геральдику в двадцатом веке.
Я удивленно посмотрел на щит, щурясь против солнца, потом бросил взгляд на перстень с гранатовой печаткой на собственной руке. Тот же герб, только с графской короной над щитом и без положенного мне «турнирного воротника», был вырезан на аметисте, оправленном в золото, на руке отца. Хоть аметист камень скорей епископский, но в высшей геральдике пурпур зовется именно аметистом, если не брать в расчет еще более высшую, где он звался бы Меркурием, а золото — Солнцем. Помимо этих размышлений, занятие оказалось бесполезным.
— Не уверен, — сказал я наконец. — Слишком мешает, что я хорошо его знаю — как наш собственный.
— Значит, не помнишь. Я такого точно не припомню. Как и вообще нашей фамилии. Это, конечно, не особенный показатель — мало ли, чего мы не знаем, но пурпур — крайне необычный цвет для этого места и времени.
— Но меньше ста лет назад поле герба не было пурпурным, оно было алым, — возразил я с сомнением. Сомнение это ничуть не относилось к тому, был ли на самом деле в поле герба алый цвет. Еще как был. Но наш прадед, старший сын в семье, избрал карьеру священника, и чуть было не стал кардиналом. Однако, оба его младших брата погибли на войне не оставив наследников и наш прадед, добившись на то позволенья Рима, снял с себя сан, женился и продолжил свой чуть было не угасший род. Тогда же, вернувшись к светской жизни, он и сменил алый цвет на пурпурный, напоминавший о его изначальных устремлениях.
Но если призадуматься… пурпурный цвет для этого времени и места и впрямь совсем не типичен.
— И это не единственное, что меня смущает, — продолжал отец. — Какие-то мелочи, что-то из того, что я помню из двух разных времен или, конечно, только думаю, что помню, не совпадает. Прямо сейчас не скажу, все это довольно смутно, дальше, наверное, будет яснее, но я почти уверен, что то место, где мы находимся — не настоящий шестнадцатый век, если считать настоящим наш век двадцатый. Другой вариант истории, можно сказать, смежное измерение. Хотя очень и очень похожее.
Через пару минут я переварил это заявление. Отец покачивался в седле с самым беспечным видом, но золотую зубочистку, похожую на маленькую алебарду покусывал как-то свирепо.
— Черт… — мне показалось, что почва становится зыбкой и выскальзывает из-под ног. Уже который раз за этот день, но чтобы еще и так… Я перевел яростный взгляд на землю, чтобы убедиться, что она еще никуда не подевалась и не вытворяет сверхъестественных фокусов. На вид она была твердой и надежной. — Но как это возможно?.. — Идиотский вопрос — в этом мире, как выяснилось, слишком многое возможно. — Почему? Значит, история уже изменилась? Или она была изменившейся, когда затем пришла к тому двадцатому веку, который мы знаем?! — У меня вырвался безумный смешок. — И что теперь, нам предстоит все исправить так, чтобы самим в двадцатом веке никогда уже не родиться? Так?!
