Дэвид Геммел - Македонский Лев
Олимпиада легла, и ее разум легко перелетел назад на Самофракию, в Ночь Мистерий. Женщины, множество женщин, танцевали в роще — пили, смеялись, жевали священные семена, приносящие видения, яркие цветные грезы. Затем процессия с факелами переместилась во дворец, и Олимпиада помнила, как они отнесли ее в постель Филиппа.
Она ждала, сознание ее было напряжено, все цвета были сверхъестественно яркими… красные поручни, желтые шелка, золотые кубки.
И он пришел к ней — лицо его, как предписывал ритуал, скрывал Шлем Хаоса. Она чувствовала металл у себя на щеке, чувствовала, как его тело покрывает ее, словно нагретый у огня плащ.
Ворочаясь под одеялами, Царица Македонии спала под звездами.
***
Парменион бодрствовал лежа под теми же звездами, вспоминая ту же ночь. Его чувство стыда было сильным, почти болезненным. Многие дела в его жизни оставляли горький след, многие оставляли шрамы на теле и в душе. Но стыд был для спартанца новым чувством.
Ночь была такой же, как эта, звезды сияли как самоцветы на сабле, воздух был чист и свеж. Филипп опьянел, пока ждал свою невесту; он свалился на скамью как раз тогда, когда женщины ввели его новую жену в опочивальню.
Парменион наблюдал в щель между занавесями за Олимпиадой, голой, с великолепным сверкающим телом, ждущей… ждущей.
Он пытался убедить себя, что крайне важно, чтобы брак состоялся в эту ночь, напомнил себе, что Филипп говорил именно так.
«Если я не буду с ней в Священный Час, то свадьба будет расторгнута. Можешь поверить в это, Парменион?» Но не поэтому спартанец надел тот древний шлем. Он смотрел на обнаженную женщину — и желал ее, как не желал никого с той поры, как его любовь забрали у него четверть века тому назад. Он занялся с ней любовью и, когда она заснула, он прошел к Филиппу, переодев бессознательного Царя в шлем и плащ, а затем отнес его в ее постель.
Ты предал Царя, которому поклялся служить. Как ты оправдаешь себя?
Ночь была тиха, и Парменион встал. Потеплее укутавшись в свой черный шерстяной плащ, он вышел туда, где часовые несли вахту.
— Я не сплю, господин, — сказал первый из них. Парменион не узнал его в темноте.
— Не сомневался в этом, — ответил ему военачальник. — Ты солдат Македонии. — Он вышел из леса и направился к берегу Галиакмона. Вода была темна, как воды Стикса, но сверкала в свете звезд. Он сел на валун и стал думать о Дерае.
Пять дней любви — страстной, отчаянной любви. Потом они забрали ее у него, переправили к берегам Азии, где бросили в море со связанными руками. Жертва богам, чтобы они защитили Спарту.
И как Спарте нужна была защита! Парменион вспомнил битву при Левктрах, где его стратегический гений принес поражение спартанской армии, крушение спартанской мечты.
«Ты — Парменион, Гибель Народов,» — говорила ему старая провидица. И как же она была права. В прошлом году он повел македонян против иллирийского Царя, Бардилла, и разгромил его армию. Старый Царь умер через семь месяцев после поражения, и его царство лежало в руинах.
Глядя на звезды, Парменион представлял себе лицо Дераи, ее пламенно-золотые волосы, ее зеленые глаза.
— Что я есть без тебя? — прошептал он.
— Говоришь сам с собой, командир? — спросил голос неподалеку. Молодой солдат вышел из тени на берег реки.
— Это бывает, когда мужчина стареет, — сказал ему Парменион. Луна вышла из-за туч, и спартанец узнал Клейтона, молодого солдата из восточной Македонии, который присоединился к армии прошлой осенью.
— Тихая выдалась ночь, господин, — сказал Клейтон. — Ты молился?
— В некотором роде, да. Размышлял о девушке, которую знал когда-то.
— Она была красивая? — спросил молодой человек, положив копье на камень и сев рядом с военачальником.
— Она была очень красива… Но она умерла. Ты женат?
— Да, господин. У меня жена и двое сыновей в Кровсии. Они переедут в Пеллу, как только я смогу арендовать дом.
— Что ж, когда-нибудь это произойдет.
— О, думаю, что очень скоро, господин. Грядет еще одна война. С боевым жалованьем я смогу снова увидеть Лацию уже через шесть месяцев.
— Так ты хочешь войны? — спросил Парменион.
— Конечно, господин. Это наше время. Иллирийцы повержены, пеонийцы тоже. Скоро то же самое произойдет на востоке с Фракией, или на юге с Ферами. Или, может быть, с Олинфом. Филипп — это Царь-воитель. И он увидит ту армию, о которой мечтал.
— Не сомневаюсь, что увидит, — согласился Парменион, вставая. — И я надеюсь, ты скоро получишь свой дом.
— Благодарю, господин. Доброй ночи.
— Доброй ночи, Клейтон. — Военачальник вернулся к своим одеялам, но сон его был околдован видениями. Дерая бежала по зеленым холмам, с широко раскрытыми от ужаса глазами. Он пытался пробраться к ней, объяснить, что все будет хорошо, но когда приблизился, она закричала и кинулась прочь. Он не смог ее поймать, остановился у ручья и посмотрел на свое отражение. Белесые глаза бронзовой маски Хаоса посмотрели на него оттуда. Стянув шлем с головы, он стал звать ее.
— Постой! Это же я, Парменион.
Но она не услышала его и скрылась из виду.
Он резко пробудился и сел. Спина его пульсировала болью и медленное, болезненное биение колотилось внутри его черепа. — Ах ты дурак, — сказал он себе, — ты забыл принять сильфиум. — На огне грели воду. Опустив чашу в котелок, он почти ошпарил себе пальцы. Затем, добавив сушеные стебли в жидкость, он перемешал их кинжалом, подождал, пока отвар не остудится, и затем проглотил содержимое чаши. Боль ушла почти мгновенно.
Появился Бений. — Неважно выглядишь, друг мой, — сказал лекарь. — Ты вообще хоть когда-нибудь спишь?
— Да, когда мне нужно.
— Что ж, сейчас тебе действительно нужно. Ты больше не молодой сорванец. Твоему телу нужен покой.
— Мне сорок три года, — буркнул Парменион. — Не такой уж я и древний. И по-прежнему могу пробежать двадцать миль, когда захочу.
— Я не сказал, что ты слабак, только заметил, что ты уже не молод. Ты очень раздражителен сутра — это тоже признак возраста.
— Моя спина ноет от боли — не говори только, что это тоже от старости. Там острие копья застряло у меня под лопаткой. Ну а ты что? Почему не спишь?
— Еще один парень умер этой ночью. Я сидел с ним, — произнес Берний. — Никто не должен умирать в одиночестве. Его пронзили в живот; нет боли страшнее этой. Но он не жаловался — только под конец.
— Кто это был?
— Я не спросил — и не читай мне нотаций по этому поводу. Я знаю, какое значение ты придаешь этим деталям, но я не могу запомнить всех лиц.
