Владислав Пасечник - Модэ
Малай спал, тоже связанный и битый, похоже, не так уж крепко.
— Посмотри на меня, стервец! — прохрипл Михра, ворочаясь, пытаясь высвободить руки. — Посмотри, падаль!
Малай заморгал, уставился недоуменно на связанного богатыря, и застонал от внезапной боли — веревки разрезали кожу ему на запястьях и лодыжках.
— Ты что же, стервец, еще и в плен сдался? — спросил Михра, задыхаясь от бессильной злобы.
— Чего? Ты кто? — Малай рассеянно огляделся. — Я где?
Михра выругался, и плюнул в сторону воеводы.
— Ты чего плюешься? — рассердился Малай. — Ты кто таков, я спрашиваю? А-а-а… понимаю… тебя за князя приняли и вместе со мной в одну кибитку бросили. Ну, так я им сейчас скажу! Меня они не тронут, за меня выкуп полагается, а тебе сейчас быстро кости пересчитают! Эй! Эгей!
— Молчи! Молчи! — Михра всем телом надвинулся, навалился на воеводу, пытаясь прикрыть ему рот.
Полог кибитки распахнулся, внутрь заглянуло безобразное лицо с провалившимися щеками, с вытянутым лысым черепом и острыми зубами.
— Молчать! Всем молчать! — закричало оно.
— Тебе конец пришел, — хрипел придавленный Малай, — а за меня выкуп… выкуп… не тронь, я брат паралата!
Но Михра уже отвалился назад, силы оставили его, и он уснул, не думая уже ни о чем, сказав себе только одно: «Все. Он правду говорит. Конец».
Малай возился, пытаясь пододвинуться к спящему богатырю, но хунну крепко привязали его к деревянному бортику, и не мог он сдвинуться с места.
Спустя какое-то время хунну заглянули в кибитку и разбудили Михру — было их двое, один тот молодой батыр, с черными смоляными косами и черной же тонкой бородкой, другой — похожий на таежного медведя, грузный, безъязыкий.
«Караш, — сказал молодой «медведю», — выволоки вон ту падаль…» — и он кивнул на Малая.
Сказал на языке хунну, но Михра понял все. И Малай тоже. Он еще сильнее завозился, закричал, но безъязыкий Караш уже ухватил его, развязал ловко путы и выволок в горячий белый свет.
— А с тобой я потом потолкую, — ощерился молодой, и отпустил полог.
8
Прошло несколько дней и молодые волки снова собрались вместе. Только не было Михры. Только Соша, крепко битый, хватался то и дело за пунцовый бок. Но они были все теперь в одной стае — и волки и волчата, все верхом — даже Атья вернул себе как-то Тура.
С утра до ночи моросил дождь. Где-то на горизонте ходили густые мутные завесы. Низины были завалены неподвижными, закостеневшими телами, в небе стояли тучи воронья, но молодые волки не замечали вокруг ничего. Они просто двигались след за битым войском, наступая на осклизлые, холодные следы. Над землей поднимался сытый, приторный дух. Впереди было все одно — спины в бурых плащах, понурые, всклокоченные головы да вымаранные конские крупы.
Теперь у Ашпокая был Рахша. Но не было в том никакой радости. Прежде Ашпокай не раз представлял себя верхом на коне-великане, но все это были пустые мечты — он и не задумывался, что получить Рахшу может одним-единственным способом — если не станет Михры, если Михра пропадет совсем. Умри Михра, воздвигни ему соплеменники курган, Рахша сошел бы в него вслед за своим хозяином. Люди верили, что конь в посмертье обретает крылья и переносит своего всадника над радужным мостом.
Но Михра не умер. Михра пропал.
Мальчики перешептывались между собой и поглядывали теперь в сторону Ашпокая, но он, кажется, не обращал внимания на них.
— До чего дурно пахнет, — ворчал Соша, не глядя на товарищей. — Куда же Михра пропал?
Молчание, но Соша и не ждал ответа, он просто лег на твердую, жилистую шею лошади и прикрыл глаза. Все знали — без Михры они не степное войско больше, а просто сироты, — бесприютные, невесомые как пыль.
Галдело в небе воронье, где-то скрипели несмазанные колеса, тихо чертыхался Инисмей. Он дурно ухаживал за конем, оттого и запаршивел сам. Ашпокай старался не смотреть на гнусную его голову и остро торчащий кадык. Все в этом парне злило его теперь — Ининсмей был трус, Инисмей бросил в бою Сошу.
Оттого не разговаривал теперь со своим приятелем Соша, и Инисмей на Сошу не смотрел — стыдился его бока, пунцового как львиный зев, в центре — мертво-лилового, по краям рассыпанного круглыми красными пятнышками.
На каждом привале встречали их новые лица — озлобленные, растерянные, они сменялись, не оставляя в памяти ничего. Люди попадались, впрочем, разные: от одних костров ребят гнали, у других делили с ними последнюю еду. Ашпокай не запоминал ни тех, ни других, он вообще потерял способность запоминать и думал об одном только Михре. Одна только фраза, услышанная на первом привале, задержалась в его голове: «Все теперь идут в горы…».
Горы… Не от хорошей жизни люди уходили туда. Только нищету и голод уносили они на высокие, холодные перевалы. В горах жили бедные семьи: в одном кургане бывало, одного за другим хоронили шестерых.
Горцев Ашпокай видел на весеннем торгу — лица черные, затверделые как древесная кора, поникшие плечи, костлявые груди, торчащие из-под распахнутых кафтанов. Были и богатые всадники — на плечах ирбисовые шкуры, панцири шиты бараньей лопаткой. Перед ними горцы-пастухи снимали шапки, и был у них при том такой трусливый, забитый вид, что Ашпокай отворачивался.
Теперь он смотрел по сторонам и думал, что весь степной народ теперь, наверное, загонят в горы, и все они со временем сгинут на далеких холодных перевалах. Они и теперь пропадали, его соплеменники — ветер разгонял их по равнине во все стороны, все меньше маячило рядом бурых спин, их размывал дождь, они таяли в мутной серой дали.
Волчата ослабли. Волосы на их головах пошли клоками, на серую кожу высыпали мелкие язвочки. Один мальчик, — самый маленький — дышал теперь шумно, нездорово. Голова его, страшно тяжелая, болталась на тонкой шее, клонилась то одно плечо, то на другое. В самом хвосте волчонок плелся на своей лошаденке. Ашпокай думал, что, он, наверное, умрет, коли нет рядом мудрых сморщенных старух, знающих, как унимать хвори и заговаривать лихорадку. «Если умрет, я сам не смогу жить», — решил про себя Ашпокай и соленое, комковатое снова задвигалось в горле.
Все шли в горы теперь. Туда вели следы копыт и тени костров. И волчата плелись туда же — в горы, только потому, что некуда им было идти и нет Михры, который растолковал бы, что к чему.
Через несколько дней на берегу озера они наткнулись на большое, разоренное кочевье — шатры были разметаны по земле, тут и там были следы лошадиные, овечьи, коровьи. Здесь прошло не одно стадо, все было уничтожено, и растоптано. На каменистом выступе лежало голое, тощее тело привязанное за волосы, за руки и ноги к деревянным кольям. Сотворив охранный знак, Ашпокай взглянул на лицо мертвеца и вздрогнул — это был сам паралат.
