Дэвид Бликст - Короли Вероны
Аббат горячился. Тема папства была забыта: объектом праведного аббатова гнева стал сам Данте.
— Небо может быть только одно! С этим даже языческий еретик Аристотель соглашается. Почитайте девятую главу, в которой он говорит об устройстве небес.
— Благодарю вас. — Тонкие губы поэта сложились в зловещую улыбку, слишком хорошо знакомую Пьетро. Алагьери не выносил глупцов. — Именно это я и имел в виду. Только объясните мне, почему вы употребляете слово «небо» то в единственном, то во множественном числе. Где ваша логика?
Аббат, внешне похожий на Скалигера, прошипел:
— Вы цепляетесь к словам, как какой-нибудь иезуит. Небо, небеса… не все ли равно? Сути дела это не меняет.
— Святой отец, вы меня удивляете, — встрял колокольчатый карлик. — Вы делаете такие заявления, когда повсюду уши!
— Что вы имеете в виду?
Карлик ловко встал на голову.
— Чтение греческих книг — ересь и карается смертью. Не иначе, у святого отца имеются влиятельные друзья.
Аббат покраснел и зашипел, как кипящий котелок.
— Я составлю вам компанию на костре, святой отец, — я ведь тоже читал труды Аристотеля. Хуже того, я читал «Уничтожение». Насколько я помню, Аристотель, как и наш друг, не понаслышке знакомый с кругами ада, употреблял множественное число. Правда, в отличие от мессэра Данте, который настаивает на числе девять, грек применительно к небесам оказался экономнее. В его трудах фигурирует число три.
— Не искушай меня, шут, — кипятился аббат. — Мессэр Данте иезуитствовал на родстве слов «небо» и «небеса», в то время как Аристотель утверждает, что небо всего одно, ибо за его пределами ничего не может существовать.
Кангранде подался вперед, сверкнув великолепной улыбкой:
— Синьоры, я, к стыду своему, не читал трудов Аристотеля. Следует ли из его концепции, что мы сейчас на небесах? Похоже, нам не так уж многого остается желать.
В зале раздались слабые смешки; зато все они были искренние. Скалигер, нагнувшись, потрепал собаку по холке. Глаза его сузились.
— Однако, синьоры, мне нравится идея объединить три в одно. Возможно, в своей теории Аристотель предвосхитил Святую Троицу? Не следует ли считать Аристотеля пророком?
Аббат насупился.
— Синьор Алигьери, без сомнения, с вами согласится. Он уже и так причислил к лику святых языческого писаку Вергилия. Он покрыл лаврами немало языческих поэтов и философов, в то время как слуги Господа нашего прозябают в безвестности. Но, мессэр Алигьери, вы кое-кого забыли! В вашей «Комедии» почему-то не упоминается греческий философ Зенон!
Данте поджал узкие губы.
— Если Зенон не упоминается, это еще не значит, что он не подразумевается. Душ слишком много, не могу же я назвать всех поименно. Если вас интересует конкретная историческая личность, в следующее мое сошествие я наведу соответствующие справки.
По толпе прошел ропот. Один лишь Пьетро знал, чего стоило отцу сохранять самообладание. Гениальный поэт не любил толпы и даже боялся ее. С годами он научился скрывать свой страх под маской презрения.
Аббат воздел правую руку и, потрясая указательным пальцем, изрек:
— Вы, мессэр Данте, язычник! Вы только притворяетесь христианином.
— Что, несомненно, лучше, нежели ослу притворяться агнцем Божьим.
Услышав смешок, Данте повернул свою орлиную голову. Взгляд его остановился на Пьетро.
«О нет», — подумал юноша.
Было поздно — Данте пальцем поманил сына к себе.
— Синьоры, это мой старший сын. Пьетро, напомни нашему покровителю, какие три вида небес описывает Аристотель.
Пьетро готов был спрятаться в занавеси, как маленький.
«Вот она, расплата за опоздание. А заодно и за шляпу. Сначала аббату досталось за то, что назвал Вергилия писакой, а теперь моя очередь».
Среди гостей он заметил ухмыляющегося Джакопо.
«Смейся, смейся, болван».
Пьетро изо всех сил старался вспомнить уроки отца.
— Первое небо Аристотеля более всего приближается к нашим представлениям о рае. Это место, где пребывают души праведников.
— Хорошо. Продолжай.
— Под вторым небом Аристотель разумеет звезды, луну и солнце. Второе небо связано с астрологией.
Пьетро надеялся, что отец сам подробнее расскажет о втором небе, но Данте ограничился кивком.
— Правильно. Дальше.
— А третье небо… Третье небо…
— Ну же!
— Это вся вселенная, — рискнул Пьетро. — Это весь мир, все, что в нас и вокруг нас. Точно так же, как все языческие боги были только ипостасями Юпитера, или Зевса, так и все живое на земле — только ипостаси небесного.
— Не слишком продуманный ответ, — изрек Данте, глядя на сына. — Впрочем, его нельзя назвать неверным.
Слава богу, здесь нет Антонии. Сестра Пьетро не преминула бы процитировать Аристотеля, причем по-гречески. Голос Кангранде гулко раскатился по зале.
— Ваши речи напоминают Болонскую риторику. Тело всегда на первом месте, тело первично. Святой отец, похоже, рай находится вокруг нас. Это ли не ваш аргумент? Может быть, мы все в раю, только не подозреваем об этом?
Аббата опередил пестрый шут.
— Не знаю, что у вас за вера — я стараюсь не углубляться в вопросы веры дальше элементарных сведений о Божественном плотнике, — однако моя вера говорит, что человек был создан за пределами небес. И что Люцифер был изгнан с небес за то что восстал против Иеговы. А разве можно изгнать кого бы то ни было из бесконечности?
— Логики вам не занимать, — процедил аббат. — Но мы собрались не затем, чтобы заниматься теологией, несмотря на то, что это модно. Что есть, то есть.
— Шут поднял интереснейший вопрос, — промолвил Данте. — Разумеется, Аристотель писал в большей степени о природе физических явлений, нежели об астрологии. Но мы на ложном пути. Я не утверждаю, что небо — не одно. Я утверждаю только, что небо — это открытая книга. Извините, мне следовало с самого начала вместо слова «небо» употреблять слово «звезды».
Аббат топнул ногой.
— Я протестую! Небо — не книга! Полагаю, вы хотите сказать, что и этот труд написан на языке черни?
Данте написал «Ад» на языке, который священнослужители назвали vulgare. Поэт пренебрег языком ученых — латынью. Он утверждал, что на vulgare изъяснялись еще римляне тысячу лет назад, в то время как церковная латынь не имела ничего общего с разговорной речью итальянцев, как нынешних, так и живших в далеком прошлом. Тем более издевательским выглядел трактат, восхваляющий язык черни, — Данте написал его на латыни.
В защиту vulgare Данте сказал:
