Игорь Болгарин - Под чужим знаменем
Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на пороге встал Микки.
– Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна Николаевна нездорова.
И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого полковника, Ковалевский разрешил Тане свидание с Кольцовым.
– Это гораздо серьезнее, чем я думал, – сказал Щукин командующему. – Я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у меня как прощальное…
* * *Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал… «Сейчас, сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? – лихорадочно думала она. – Я же просто слабая… Я люблю его и оттого… А я должна быть сильной, для прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав – мне надо уехать. Теперь – конец. Его убьют… Господи, спаси его! Пусть он полюбит другую, только спаси его!..»
И вот открылись двери в подвал – и Таня увидела Кольцова. Он стоял, бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный, в разорванном на плечах мундире без аксельбантов и погон. Лицо его было изуродовано синяками, ссадинами и порезами. Сердце Тани сжалось от боли и жалости, она заплакала, потому что считала нынешнее положение Кольцова унижением.
Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой ключей. Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, доброе, но он не решался вмешаться в ее горе. Он смотрел на Таню подслеповатыми глазами и думал: «Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми словами. Ох и насмотрелся я на него!»
Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом движении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла, идя ему навстречу.
«Какие у нее глаза? Осенние! – невольно залюбовался девушкой Кольцов. – Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние – с золотинкой…»
Заговорив, Таня оборвала его мысли.
– У нас очень мало времени. – Она чуть отстранилась, не отрывая взгляда от его лица. – А мне надо сказать… Павел, я все, все знаю. И по-прежнему с тобой.
– Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! – угрюмо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти инструкцию и не потревожить своей совести.
Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, сунула их в руки надзирателя.
– У тебя есть друзья… Ты мне скажи… Я пойду к ним, поговорю… – торопливо говорила она. – Они спасут тебя… Сейчас тебя не убьют. Отправят в ставку, будет суд. Еще многое можно сделать. Так куда, к кому мне идти, Павел? – Лицо ее пылало решимостью и надеждой.
Ах, Таня, Таня… Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив эту девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть, чтобы она поняла… Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если что-то можно сделать – сделают. Будут пытаться – это он знал твердо. Так что Тане и не нужно идти к его друзьям. Да и куда идти? Они переменили квартиру, а может, и вообще уехали из Харькова.
– Спасибо, Таня, – тихо сказал Кольцов. – Спасибо тебе за все. Мои друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем надеяться, все у нас еще будет хорошо.
На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.
– Я пришла проститься с тобой, Павел! – чуть слышно сказала Таня. – Навсегда проститься. – И, спохватившись, что он ее может понять не так, тихо добавила: – Отец отправляет меня в Париж…
Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась к выходу – теперь она уже навсегда уходила из его жизни.
* * *С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его личный, пользующийся неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало ощущение вплотную подступившей катастрофы. Словно к самому краю пропасти придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему поклонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня он уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело…
«Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уронить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном, может быть, главном, – с горькой усмешкой растравлял себе душу Ковалевский. – Впрочем, какая это измена? И здесь, и там – русские… Вот!.. Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов переметнулся к красным?..»
Вопросы, вопросы… на которые не было ответа.
И Ковалевскому вдруг очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в глаза, убедиться, что тот унижен разоблачением, что сожалеет, раскаивается… Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин и два офицера контрразведки.
По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спустились в подвал. Прошли по длинному коридору с низко нависшими сводами. Тускло сочили какой-то болезненно-золотушный свет густо зарешеченные лампы, едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из недр земли сырости.
Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.
У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно, медленно проскрипели ржавые петли – и открылась небольшая комната без окон с зелеными от влаги стенами.
Ковалевский, щуря глаза, осторожно спустился по ступеням вниз и увидел Кольцова. Бывший адъютант устало сидел на узком тюремном топчане в том же разорванном на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него чернели ссадины, на губах запеклись черные струпья – от этого лицо Кольцова было неподвижным и напоминало маску. Только в живых глазах билась непокоренная дерзость.
Щукин, остановившись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевского. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и отчужденного внимания, на лице генерала он ничего не заметил.
– Николай Григорьевич! – повернулся к Щукину Ковалевский. – Я просил бы вас оставить нас одних.
Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.
Проводив Щукина выжидательным взглядом, Ковалевский затем грузно сел на скамейку и некоторое время молча и недоуменно, как на странного незнакомца, смотрел на Кольцова. В тишину камеры как бы втекал гул отдаленной канонады. Глухие отзвуки ее явственно слышались здесь, в подвале. Затем Ковалевский, не поднимая головы и не глядя на Кольцова, тихо и доверительно заговорил:
– На допросах вы не сказали, но, быть может, скажете мне: где Юрий? Вы ведь понимаете, что меня тревожит его судьба.
