Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
— Брешешь!
— Я тебе брехну. Вот тут, — монах похлопал по пеналу, — дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставил. Костёр. «Без пролития».
— А как не поставит?
— Чего ж это он не поставит? Помрёт разве что или съедет.
— А-а. Растолковал ты мне. Ладно. Так давай за милость Папы, за то, чего и он не может.
Выпили. Закусили солёными ядрами орехов. Монах начал что-то рассказывать. Это был занимательный, глубокомысленный, длинный рассказ. Жаль только, что Фома почти ничего в нём не понял.
— Идувойта дела... Сколькожно сидеть?.. Важнодело... Ловеры... Антихриста — судить!.. Безпроликрви... Ад... Галакрик! Дьячерти! Черъяволы!.. Сидеть — нет, спешу. Должныть послухадными, вот, ибо мы — монахи. М-мы, браток!.. Спацелую. Пойду.
Он встал и, шатаясь, пошёл к дверям. Фома рассчитался и, стоя в дверях, смотрел, как идёт монах... Так Роскаш узнал, какой удел ожидает Христа.
...Доминиканец пожаловал к дому Жабы только часа через полтора, чуть, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:
— От святой службы к войту. Руку приложить.
Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтенный деятель занимался своей излюбленной игрой.
— Что передаёт святая служба?
— Будьте любезны приложить руку.
— Потом. Потом, — сказал Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.
— Повешение?
— Что вы, отче. Да тут и костра мало.
Жаба пустил воду, и она начала заливать — в который раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.
— До животных и гадов, — сказал Жаба.
— Это что такое? — спросил монах.
— Проба. — Войт глядел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо скорей с этой шелухой, с этим выродком рода человеческого кончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, как только догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Чистить. Распустились. Грязь в державе развели. Вольнодумство. Предатели.
Взял фигурку, поставил на край корыта.
— Всё могу. Слушайся — спасёшься. Дрожи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — ни-ни.
Лицо его окаменело от одержимости собственным величием.
— А людей не жаль?
— ТЫ сказал? — обратился войт к фигурке. — Мудрствуешь? От лжефилософов нахватался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!
Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.
— Нет, не она, это я, — поправил монах.
— А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.
— Верно, — согласился доминиканец.
— Так благослови же на очищение земли от мерзости.
Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.
— Ну вот, — объявил шляхтич. — Бери перо.
— Я тебе...
— Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец...
— Как смеешь?
— Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.
Войт взял перо.
— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».
Жаба написал, усмехнулся:
— Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?
— Я, — сказал Роскаш. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.
Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:
— Благословляется раб Божий.
Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:
— До животных и гадов.
Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.
— Допился, — укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.
— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ж высоко! Когда же к войту?
— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.
— Не может быть.
— Гляди: подпись.
— Странно, — сказал монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.
— Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?
— Н-нет.
— Драться лез. Целовал. Хватал.
— Кого?
— Да уж не войта.
— Неужели дочку его?
— Что ты, ты же маленьких жалеешь.
— Ж-жену, — обмяк доминиканец. — Что будет?
— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и припугнул малость. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.
— Браток!.. Ты молчи... Пожалуйста.
— Я — могила. А после ещё смешней было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Еле затащил тебя сюда. А ты — раздеваться. «Марыля, — говоришь, — иди под бок».
Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.
— Ну, я и подумал, что лучше, если ты малость поспишь. Высидел над тобой, проследил, чтоб не обокрали.
— Браток, век Бога молить... Это ж подумать, свиток бы потерял!
— Ничего, — успокоил Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.
— Братец, молчи... Я этой отравы теперь...
— Зря, — возразил Фома. — Это только втягиваться не нужно, а уж как втянулся — ничего. Пойдём, поправим голову да разойдёмся. Торопись, братец.
Они выпили ещё по чарочке и разошлись, довольные друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что сумел сделать, было избавление друга от излишних мук. Избавление от самой мучительной казни. Казни огнём.
Глава 57
«И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ».
И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали...
Во тьме пробивался сквозь решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего — нет, уже сегодняшнего — костра в конусе света. И за ним пришли, и отвели его на бревенчатый костёр. Привязали шесть раз, как положено, перехватили за шею цепью, и рванулось в небо красное пламя. К звезде, мигающей семью цветами, к воронью, кричащему над шпилями.
