Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович

Скоро строй разбился на куски. Вначале крупные, но быстро становящиеся все меньше и меньше. С боков надавили опомнившиеся пешцы… Бежать татарам некуда: впереди, справа и слева – враг, позади – крутой склон вала. Кто-то из самых отчаявшихся пытался вскарабкаться на него, но, преодолев пару-тройку саженей, съезжал вниз, под мечи рязанцев. Задние ряды рязанских всадников, которым не хватило места для рубки, взялись за луки и азартно сбивали стрелами карабкавшихся по валу.

Пленных не брали, ни к чему они. Да и хотелось потешить ожесточившиеся сердца. Перебили всех. Потом дорезали тех, кто еще подавал признаки жизни. За это время запасные и подоспевшая из города подмога сбросили или перебили тех татар, что оседлали вал, а затем отбили новую волну штурмующих, брошенную на помощь прорвавшимся. Отбили довольно легко. Видно, эти не ожидали особого сопротивления, думали перескочить вал одним махом. Не вышло. И они, потерявшие боевой дух, дрались вяло, откатились назад быстро, несмотря на удары монгольских плетей, гнавших их в бой.

А Ратиславу в этой схватке не повезло. Все ж многое в бою зависит от коня, а ему коняшка попался так себе… Не вовремя поднявшийся на дыбы и раненный в брюхо в самом начале, конь очень скоро начал припадать на передние ноги. По здравому разумению, нужно было бы выйти из боя и поменять лошадь, но теснота и давка были такими, что об этом нечего было даже думать. Раненого скакуна и Ратислава на нем несло в первых рядах рязанских всадников в самую гущу схватки. И когда на пути встала живая стена еще не сломленной кучки татар, конь упал. Упал, когда уже врезался в эту стену. На этот раз правильно, защищенной доспехом грудью. Нанесли ему еще одну рану при этом, или просто утекли вместе с кровью последние его силы… Так ли, иначе, но жеребец, подогнув передние ноги, грянулся на землю, сминая телом стоящих на пути врагов.

Ратьша уже был готов к тому и успел выпростать из стремян ноги. Но на ногах не удержался, кувыркнулся в самую гущу татар. Расталкивая их щитом и разя мечом, сразу вскочил, но его тут же стиснули со всех сторон тела врагов: сзади давили рязанские всадники, впереди не давал никуда деться откос вала. Ратислав дернулся – бесполезно. В лицо ему жутко скалился татарин, обдавая смрадным дыханием. Справа проорал что-то другой и попробовал достать Ратьшу ножом – взмахнуть мечом в такой тесноте было невозможно. Нож скрежетнул по нагруднику. Не пробил. А потом сзади на него обрушился страшный удар, и наступила тьма.

Глава 27

Очнулся Ратислав так же резко, как и обеспамятел. Вот только что была тьма и небытие, и тут же в глаза ударил свет. Почти сразу пришла боль в голове и шее. Ратьша невольно застонал и потянулся рукой к затылку.

– Очнулся, – громом прогремел в больной голове обрадованно-неверящий голос Первуши.

– Очнулся, очнулся, – смыкая веки (свет был невыносим), проворчал Ратьша.

Повел плечами, согнул руки, потом ноги. Вроде больше нигде не болело. Тогда он резко, не раздумывая, сел на своем ложе и снова открыл глаза. Но теперь осторожно, оставив веки чуть прищуренными.

В голову толкнуло болью, но не сильно, вполне себе терпимо. Он все же потер пятерней затылок. Ни шишки, ни ссадины там не нащупал. Опустил руку, потрогал шею. Шея ныла, голова поворачивалась с трудом, и движение это обостряло боль.

Поворачиваясь всем телом, чтобы не тревожить шею, Ратьша огляделся. Оказывается, он находился в своей комнатке в великокняжеском тереме, свет, который так слепил глаза, исходил от простого настенного светоча и едва рассеивал мрак. Чего ж так слепил-то? Глаза от света отвыкли? Должно, так… А сейчас уж и не слепит, привык. Вот только шея болит. И голова… Сколько же он пролежал в беспамятстве?

Ратислав задал этот вопрос Первуше. Голос звучал хрипло, непривычно глухо. Да, хорошо, видно, его приложило…

– Так больше суток уже лежишь, боярин, – ответил меченоша. – Вечером позавчерашнего дня тебя оглушило. Так что пролежал ты вчерашнюю ночь, день и ночь сегодняшнюю. Сейчас утро уже, но еще не рассвело, только-только брезжит. Уж и не чаяли, что опамятуешь, лежал, словно мертвый. Только дышал еле-еле.

– Чем это меня? – Голос вроде стал потверже, и хрипота ушла.

– Ты с коня грянулся, – зачастил Первуша. – Влетел прямо в татарский строй.

– Это помню, – кивнул Ратислав, поморщившись от вновь прихлынувшей головной боли.

– Да… А тут наши на них ударили. Ты, видать, спиной к ним оказался. Так коняшка одного из наших передними копытами тебя и приласкала. Хорошо, шлем у тебя добрый, выдержал. Только помялся чуток. Я его кузнецам снес. Небось уж выправили. Надо будет забрать. Ну и шея у тебя тоже крепкой оказалась. У другого бы могла и не выдержать, сломаться от такого удара, а у тебя – ничего. Это все лекарь говорил, – добавил он погодя. – Еще сказал: делать ничего не надо, сам опамятуешь. Вчера вечор пришел, посмотрел тебя. Сказал, что беспамятство прошло, а ты спишь просто, умаялся сверх всякой меры.

– Заговорили от боевого железа, – пробормотал Ратьша. – А вот от такого?

– Что? – переспросил Первуша.

– Ничего. Это я о своем. Что на стенах? – растирая ноющую шею, спросил Ратислав.

– На стенах не больно хорошо, – сник Первуша. – Правда, я все при тебе, но наши часто заходят проведать. Рассказывают…

– Говори.

– Жмут татары. Приступ за приступом идет. Не дают вздохнуть нашим. От воинских людей, что изначально оборону держали, мало кого осталось. Смердов и горожан на стены ставят, а из них вояки уж не те. Хотя дерутся, говорят, зло, отчаянно. Но и гибнут во множестве. До пяти прорывов за стены отбили запасные наши. – Первуша перевел дух, продолжил: – Горшки огненные еще два раза татары кидали в город. Много дворов погорело.

– Наших из запасных многих побили?

– Говорят, ополовинили…

Ратислав сокрушенно покачал головой. Шея вновь отозвалась болью.

– Владыка дважды тебя навещал, – вновь подал голос Первуша. – И еще… – Он смущенно примолк.

– Кто? – вскинулся Ратьша, чувствуя, как замирает сердце.

– Княжна Евпраксия… – с трудом выговорил меченоша.

Сердце отмерло и зачастило, щеки обдало жаром.

– За все время до пяти раз захаживала. Видно было, что переживала за тебя.

Ратьша откашлялся, прочищая внезапно перехваченное горло. Спросил:

– Как давно была в последний раз? И кто видел ее?

– Была вечор. – Первуша оправился от смущения, заговорил опять уверенно, быстро. – Как узнала от меня, что просто спишь ты, обрадовалась, но будить не велела. Ушла. А приходила, сторожась. Никто не видел. Да и народу в тереме осталось совсем чуть, и видеть-то ее некому. Сама же с дитем в своих палатах. Еще мамка княжичева да девка теремная при ней. Я узнавал. Эти, должно, знают, куда княжна ходила.

– Ну, эти две пускай, не страшно.

Замолчали. Первуша в смущении почесывался, не зная, куда деть руки. Ратислав думал о Евпраксии. Думал, как спасти любимую. В голову ничего не приходило. Единственно, остаться здесь, в княжьем тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове, защищать княжну и умереть рядом с ней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а значит, и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.

– Неси сброю, – сказал он Первуше. – Надо идти к нашим.

– Да как же так, – опешил меченоша. – Только что как мертвый лежал – и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.

– Нет у нас этого дня, – отрезал Ратьша. – Неси бронь, облачаться буду.

– Ну поешь хоть, – взмолился Первуша. – Уж два дня не емши!

При упоминании о еде Ратислава пронзило острое чувство голода.

– Ладно. Тащи, что есть, – кивнул он. – Только быстро. Не мешкай!

Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.