Александр Дюма - Асканио
Тогда меня отправили в Шатле.
Здесь ко мне в последний раз приходила Луиза Савойская, и опять с палачом.
Но угроза смерти имела надо мной не больше власти, чем пытки и обещания. Мне связали руки и накинули на шею петлю. Ответ мой оставался неизменным. Кроме того, я твердил, что смерть для меня благодеяние, ибо она избавит несчастного узника от тюрьмы. Очевидно, эти слова и заставили герцогиню отказаться от своего намерения. Больше я ее не видел.
Что сталось с моим благородным господином? Жива ли герцогиня Савойская? Не знаю. С тех пор прошло около пятнадцати лет, и за это время я ни с кем, кроме тюремщика, не разговаривал.
— Оба они умерли, — ответил Жак.
— Умерли! Мой добрый господин умер! Но ведь он был еще не стар, всего пятьдесят два года! Отчего он умер?
— Он убит при осаде Рима и, может быть… — Жак хотел сказать: «Может быть, одним из моих друзей», но вовремя удержался, поняв, что мог этим оттолкнуть от себя старика. А, как известно, Жак Обри с некоторых пор стал осторожнее.
— Что «может быть»? — спросил узник.
— Может быть, его убил человек по имени Бенвенуто Челлини.
— Двадцать лет назад я проклял бы убийцу; сегодня же от души благословляю его! А построили герцогу достойную этого благородного человека гробницу?
— Думаю, что да; прах его покоится в Гаэтанском соборе. На надгробной плите начертана эпитафия, гласящая, что по сравнению с тем, кто здесь погребен, Александр Великий был всего лишь искателем приключений, а Цезарь — гулякой.
— Ну, а другая?
— Кто — другая?
— Моя преследовательница. Что сталось с ней?
— Тоже умерла, лет девять назад.
— Так я и думал. Потому что однажды ночью я увидел в своей камере призрак молящейся на коленях женщины. Я вскрикнул, и призрак исчез. Это была герцогиня — она приходила просить у меня прощения.
— Значит, вы думаете, что перед смертью она вас простила?
— Надеюсь, ради спасения ее души.
— Но тогда вас должны были бы освободить.
— Может быть, она и приказала это сделать, но я такой незаметный человек, что, наверное, во время войны обо мне забыли.
— А вы, умирая, тоже ее простите?
— Приподнимите меня, юноша, я хочу помолиться за них обоих.
И, приподнявшись с помощью Жака Обри, умирающий стал молиться о своем благодетеле и своей преследовательнице, о том, кто до самой смерти вспоминал о нем с любовью, и о той, которая никогда не забывала о нем в своей ненависти, — о коннетабле и о регентше.
Старик оказался прав: глаза Жака мало-помалу привыкли к темноте, и теперь он уже различал во мраке лицо узника — прекрасное старческое лицо с белоснежной бородой и высоким лбом, очень похожее на видение, которое являлось художнику Доминикино, когда он работал над своей картиной «Причащение св. Иеронима».
Кончив молиться, старик глубоко вздохнул и упал: он потерял сознание.
Жак решил, что страдалец умер, но все же схватил кувшин и, налив в пригоршню воды, смочил ему лицо. Старик пришел в себя:
— Ты хорошо сделал, юноша, что вернул меня к жизни, и вот тебе награда.
— Что это?
— Кинжал.
— Кинжал! Но как он к вам попал?
— Слушай хорошенько. Однажды, когда тюремщик принес мне хлеб и воду, он поставил фонарь на скамью, случайно придвинутую к самой стене. Тут я заметил, что один камень чуть выдается и на нем нацарапаны какие-то буквы. Но прочесть их не успел. Оставшись один, я принялся тщательно ощупывать в темноте надпись и в конце концов разобрал слово «мститель». Я ухватился за камень, пытаясь его вытащить. Он слегка шатался. После долгих усилий я вынул его из стены и в образовавшемся углублении нашел кинжал. Мною овладела страстная жажда свободы. Я решил проделать ход в соседнюю камеру и вместе с неизвестным мне узником составить план побега. И пусть из моей затеи ничего не вышло бы, но рыть землю, прокладывать ход — все же занятие! Вот когда вы проведете в тюрьме столько лет, сколько провел я, вы поймете, юноша, что страшный враг заключенного — время!
Жак Обри содрогнулся.
— Но вы все-таки привели свой план в исполнение? — спросил он.
— Да, и это оказалось гораздо проще, чем я думал. Я здесь так давно, что никто уже не опасается моего побега. За мной следят не больше, чем вон за тем выступом в стене. Коннетабль и регентша умерли, а кто, кроме них, обо мне вспомнит? Здесь никто не слышал даже имени Этьена Реймона.
При мысли об этом полном забвении, об этой загубленной жизни на лбу у Жака выступил холодный пот.
— И что же дальше? — спросил он.
— Дальше? Я целый год рыл землю, — продолжал узник, — и мне удалось выкопать под стеной отверстие, через которое вполне может пролезть человек.
— А куда вы девали вырытую землю?
— Рассыпал ее по полу и утрамбовывал ногами.
— А где же лаз?
— Под койкой. За все пятнадцать лет никому в голову не пришло ее переставить. Тюремщик приходит ко мне только раз в день. Едва щелкнет ключ в замке и затихнут его шаги, я отодвигаю койку и принимаюсь за работу. А перед тем как ему прийти, я ставлю койку на место и ложусь на нее… И вот позавчера я лег, чтобы никогда больше не вставать. Истощились силы, кончилась жизнь… Благословляю тебя, юноша! Ты поможешь мне умереть, а я сделаю тебя своим наследником.
— Наследником? — удивился Жак.
— Да. Я оставлю тебе этот кинжал. Ты улыбаешься? Но существует ли более ценное наследство для узника? Ведь кинжал — это, быть может, свобода.
— Вы правы, благодарю вас, — сказал Жак. — Но куда ведет ваш подкоп?
— Я еще не добрался до конца, но думаю — это недалеко. Вчера я слышал голоса в соседней камере.
— Черт возьми! И вы думаете…
— Я думаю, работу можно кончить за несколько часов.
— Благодарю вас! — сказал Жак Обри. — Благодарю!
— А теперь — священника… Я хотел бы исповедаться, — сказал умирающий.
— Конечно, отец! Не может быть, чтобы они отказали умирающему в такой просьбе.
Он подбежал к двери — его глаза уже стали привыкать к темноте — и принялся изо всех сил стучать в нее руками и ногами.
Вошел тюремщик.
— Ну, чего вы шумите? — спросил он. — Что вам надобно?
— Старик, мой товарищ по камере, умирает, — сказал Жак, — и просит позвать священника. Неужели вы ему откажете?
— Гм… — буркнул тюремщик. — Что будет, если все эти разбойники захотят священника?.. Ладно, придет священник.
И в самом деле, минут через десять явился священник. Он нес святые дары, а впереди него шли два мальчика-служки: один — с крестом, другой — с колокольчиком.
Величественное зрелище являла собой исповедь этого безвинного мученика, молившегося перед смертью не о себе, а о прощении своих мучителей.
